Крушение британской колониальной империи причины. Как Британия стала самой могущественной колониальной державой

«Благая Весть плывет над миром, но пулемет «Максим» стучит»

К покорению Африки

Призрак восстания сипаев преследовал британцев везде - от дворца до трущоб. Он сформировал характер их империи странными и противоречивыми путями. В частности, правление в Индии стало одновременно и более суровым, и более мягким. Это был тип управления, который индийские националисты называли «сахарный нож» - острый, но сладкий, сила, делаемая приятной. Если использовать мысли Теодора Рузвельта, то Джон Булль мягко стелил, да жестко было спать.

Если воспользоваться выражением Киплинга, то британец носил кастет под лайковыми перчатками.

Сама королева Виктория начала поддерживать эту двойную стратегию имперского правления и даже воплощать ее. Одним из ее главных принципов было никогда не отдавать то, что у нее есть, даже если это столь же тяжело удерживать, как Афганистан. И она становилась более воинственной с возрастом. «Если мы хотим удерживать наше положение первоклассной державы, - сказала королева Дизраэли с характерными для нее ударениями, - то мы должны, в случае нашей Индийской империи и крупных колоний, быть готовыми к атакам и войнам, в одном или другом месте НЕПРЕРЫВНО».

С другой стороны, королева лелеяла свою квазимистическую связь с подданными, особенно - с индусами. Например, когда красивого молодого сикха махараджу Дулипа Сингха отправили в ссылку в Англию, она сделала из него что-то вроде домашнего любимца, организовала написание его портрета «нашим дорогим Уинтерхалтером» и убеждала его носить теплое шерстяное нижнее белье. (Две особы королевской крови разделяли страсть к индийским камням; у королевы было три портмоне, заполненных ими. Но Дулип Сингх не смог ей простить получение бриллианта «Кох-и-нор», этого высшего знака власти, который он когда-то носил у себя на рукаве. В дальнейшем он дал ей кличку «Миссис Старая Преступница»).

После восстания сипаев королева продолжала требовать примирения на Индостане. Она стремилась к высшей власти, которая была вырвана из слабых рук Бахадур-Шаха, и в 1876 г. стала императрицей Индии.

Новый титул, подразумевающий одновременно деспотизм и кратковременность, был изначально непопулярен дома. Гладстон осудил его, назвав «театральной ошибкой и напыщенностью». Бенджамин Дизраэли, премьер-министр из партии «тори», был счастлив потешить тщеславие своей монархини. Однако он публично заявлял: имперский стиль понравится индийским раджам, чьи предки занимали свои троны, «когда Англия являлась римской провинцией».

Дизраэли был неисправимым романтиком и чувствовал, что имидж монархии может завоевать верность вассалов империи, что поможет избежать ее распада. Как показывают его романы, он тоже размышлял на руинах Капитолия, и «образ Рима, как державы, которая распадалась и пала, преследует даже освещенное солнцем царство грез».

Верность короне могла поддержать Британскую империю, поскольку это была эмоциональная связь, более сильная, чем клятва верности, с дрожью данная Цезарям, или федеральная связь, соединяющая штаты Америки. Не менее важно то, что она скрывала истинную природу имперских отношений. Как средство правления, если перефразировать лорда Солсбери, надувательство лучше бамбуковой трости. Королевский культ с его ритуалами и претенциозностью, знаками и регалиями, салютами из множества орудий и сложной табелью о рангах, должен был очаровать сословие раджей. А заодно он скрывал даже от образованных индусов тот «обнаженный меч, на который мы полагаемся на самом деле», если вспомнить выражение Солсбери

Имперская корона определенно стала символом объединения миллионов британских подданных, разделенных вероисповеданием, цветом кожи, расой, национальностью и пространством.

Это не произошло по случайности. Огромные усилия предпринимались, чтобы сделать монархиню фетишем империи. Ее прославляли в молитвах, гимнах, церемониях и тостах. Ее величество приветствовали на парадах, фестивалях, пышных зрелищах и процессиях. Проводились праздники со всеми видами театральных представлений, от ослепительной пиротехники до патентованных музыкальных групп, которые шумно исполняли «Боже, храни королеву!», когда она садилась.

Проводились торжественные приемы, например, в Дели, где отмечали принятие Закона о королевских титулах. О торжествах с пренебрежением отозвался художник Вэл Принсеп, назвав «гигантским цирком», наполненным мишурой, украшениями и вывертами, «превосходящими Кристалл-палас по идиотизму».

«Хантли энд Палмер» производили печенье «Правящая монархиня», украшенное коронами из абрикосового джема. День рождения королевы, 24 мая, стал Днем империи в 1904 г. Он отмечался церковными службами, салютом, дневными и вечерними приемами. Имя «Виктория» стало географически вездесущим, несмотря на возникающее время от времени беспокойство о том, что королева будет оскорблена ассоциацией с такими дикими местами, как Африка. Им называли горы, озера, реки, водопады, гавани, пляжи, провинции, районы, города, гостиницы, больницы, железнодорожные станции, ботанические сады, даже кладбища. Также в честь монархини именовали несколько видов ткани, большую лилию, сливу, карету, голубя, медаль и небесное тело. Лицо королевы попадалось везде, появляясь не только на портретах, фотографиях, рекламе и витражах, но и на марках, монетах, значках, табличках, фарфоре, даже на презервативах. Многие за границей клялись, что видели ее живьем.

Некоторых, несомненно, вдохновляла полуаллегорическая картина, которая вывешивалась в школьных классах, под названием «Драгоценный камень в ее короне». Ее описание Пол Скотт дал в своем знаменитом романе «Квартет Раджа». Королева представлялась сидящей на золотом троне под малиновым балдахином. Над ней парили ангелы, а в нижней части ей несли сияющую дань, которую она принимала.

На других мог произвести впечатление большой портрет королевы, выставленный водном из наиболее известных борделей Бомбея.

Люди в отдаленных частях Британских островов терли пальцами ее образ на золотых соверенах, чтобы не заболеть. Индусы кланялись ее изображению и жертвовали козлов перед ее образом (хотя козлов также жертвовали Юридическому комитету Тайного совета). Епископ Уэллдон из Калькутты не мог понять, почему королева Виктория привлекает местных жителей больше, чем Иисус Христос.

В Африке Большую Белую Мать тоже боготворили и поклонялись ей. Генри Мортон Стэнли почитал ее, а Джон Ханнинг Спек в своих снах путал монархиню со своей настоящей матерью.

Народности банту испытывали такое же уважение к Виктории, как «к своим усопшим вождям». Один царь басуто сказал королеве: «Моя страна - это ваше одеяло, а мои люди - вши на нем».

Зулу называли джин «слезами королевы». После того, как брасса атаковали «Королевскую Нигерскую компанию» в Акассе в 1895 г., они написали принцу Уэльскому, что им теперь «на самом деле очень-очень жаль - особенно, из-за того, что убили и съели часть ее сотрудников». Они отдавались «на милость доброй старой королевы, самой доброй, любящей и сочувствующей старой мамы».

Да, те немногие африканцы, которые действительно встречались с монархиней, испытывали разочарование, обнаружив, что она такого маленького роста и полная. Но искусство добавляло ей роста. Скульптуры королевы в более чем реальную величину занимали лучшие места в каждом имперском городе - от Акры до Аделаиды, от Торонто до Калькутты. В Калькутте лорд Керзон в дальнейшем спроектировал Викторианский мемориал, чтобы усилить «подавляющее и непреодолимое воздействие», которое королева-императрица оказывала на «воображение азиатов».

Изображения монархини в мраморе и бронзе были «столь же необходимы для гражданского самоуважения, как и конные фигуры римлян в античные времена».

Они не всегда льстили. Статуя напротив Лейнстер-хауса в Дублине известна по прозванию «месть Ирландии».

Но даже после смерти королева Виктория оставалась иконой. Когда восставшие сломали палец ее статуи в Амритсаре перед бойней в 1919 г., кто-то из толпы помог избежать дальнейшего ущерба, крикнув: «Не надо ее крушить! Она была хорошей королевой».

Один армейский офицер, который собирал ополчение в Ассаме во время Второй Мировой войны, обнаружил, что его переводчик убедительно говорит: «Британцы из той же нации, что и великая королева… И поэтому Япония обязательно будет побеждена».

После войны, во время которой японцы украли несколько королевских статуй из Гонконга, единственно заново восстановленной оказалась королева Виктория. (Хотя раньше те, кто отправлялся на вечеринку, часто совершали святотатство: кто-то надевал соломенную шляпу или цилиндр ей на корону).

Уже в XX веке черные жители Барбадоса почитали ее, «как хорошую королеву, потому что она нас освободила». В 1950-е гг. вожди Ньясаленда сожалели, что «королева Виктория не приехала сама, чтобы заключить договор».

Однако некоторые викторианцы описались: по мере расцвета демократии мистика монархии может уменьшиться. Они прилагали все усилия, чтобы не допустить потерю веры. По всей империи дети учили историю, как последовательность английских королей и королев. Но в Нигерии сэр Фредерик Лугард не рекомендовал школам рассказывать о Стюартах, поскольку это может породить неуважение к власти.

Во время торжественного приема в честь коронации Эдуарда VII в Дели лорд Керзон запретил петь «Вперед, солдаты-христиане!» Ведь что там были строки:

Мирская власть недолговечна, И троны могут прахом стать…

Напряжение империализма после восстания сипаев, которое многие рассматривали, как «вызов самому христианству», вероятно, лучше всего показано в этой пародии на популярный гимн:

Вперед, солдаты-христиане, Вперед, в языческие земли! Пусть вам молитвенник поможет, Но и винтовка не молчит. Ведь надо принести известья, О том, как нам вести торговлю. Благая Весть плывет над миром, Но пулемет «Максим» стучит…

Но пулемет системы «Максим» не был запатентован до 1884 г. Однако его предшественник, «Гатлинг», использовался во время Гражданской войны в Америке. Несмотря на печально известную склонность к заеданию и перебоям в работе, он побывал и в некоторых британских колониальных конфликтах. Как и другие инструменты, спроектированные, чтобы придавать научную эффективность смерти (например, гильотина и отравляющий газ), «Гатлинг» считался «гуманным» приспособлением. Его изобретатель, в честь которого и названо оружие, считал: если один солдат сможет выстрелить сто раз, то армии станут меньше, а жертв на поле брани тоже окажется меньше.

Конечно, на практике это орудие стало первой серьезной попыткой механизировать массовое убийство. Пулемет косил людей, а в сравнении с мушкетом был тем же, что жатвенная машина Маккормика по отношении к серпу. Он оказался особенно эффективен против ассагаев зулусов, копий ашанти и пик дервишей. [Дервиш означает «нищий» на персидском. В широком смысле, это член исламского религиозного братства. Викторианцы применяли этот термин к воинственным суданским мусульманам. Так он и используется в данной книге. - Прим. авт.] И он оказывался еще лучше, если, как писала «Таймс», британскому генералу везло и удавалось «поймать большую толпу дикарей на открытой местности».

Хотя этой газете очень нравилось, когда ашанти заставляли «немного послушать музыку Гатлинга», «Таймс» считала оптовое Убийство менее желательным, чем «заставлять группу дикарей регулярно драпать».

Сесил Родс был более жестоким и безжалостным. Рассказывая, как воины матабеле «оставляли толстый слой трупов на земле», он счастливо заметил: «Никаких потерь с "Максимом"».

И новые винтовки, заряжавшиеся с казенной части и разработанные в 1860-е гг., являлись большим шагом вперед по сравнению с кремневыми ружьями «Браун Бесс», даже большим, чем такое ружье в сравнении с луком и стрелами. Они давали имперским войскам подавляющее преимущество в «малых войнах» времен правления королевы Виктории.

Эти войны велись так часто, что антиимпериалисты осуждали выражение «Pax Britannica», как «гротескного монстра лицемерия». В 1869 г. британская армия начала использовать мощные и точные «Мартини-Генри». Правда, их отдача, подобная пинку мула, приводила к окровавленным носам и синякам на плечах у солдат.

Это оружие, которое могло делать шесть выстрелов в минуту и эффективно стрелять на тысячу ярдов, превратило колониальные сражения в охоту. Солдаты фактически называли местное население «дичью», а Роберт Баден-Пауэлл думал, что преследование этих «смеющихся черных дьяволов» матабеле являлось лучшим спортом в мире.

Преследование получалось еще более возбуждающим оттого, что у «дичи» тоже имелось стрелковое оружие, хотя обычно это были выброшенные европейцами стволы или дешевые кремневые ружья широкого назначения, известные под названием «газовые трубы Бирмингема».

Сам Баден-Пауэлл был ранен в бедро каменной пулей, покрытой свинцом, выпущенной из мушкета матабеле с большим стволом. От нее остался… синяк.

Строители империи, которые имели такое превосходство в вооружении, оказывались более склонны добиваться целей путем принуждения, а не искать дружбы и расположения. Африканцами, если снова процитировать Баден-Пауэлл а, нужно «править железной рукой в бархатной перчатке». А если не поймут ее силу, «надо снять перчатку».

Железо, а в дальнейшем сталь являлось движущей силой и опорой империализма. Массовое производство стало возможно благодаря изобретению Бессемера - конвертерного способа переделки чугуна в сталь (1850) и разработке мартеновских печей в 1860-е гг.

Производя эти металлы в гигантских масштабах, британцы считали себя «титанами технологий». Именно технология увеличила их власть над огромными регионами мира - особенно, в то время, когда крупные конкуренты боролись с внутренними проблемами (например, Германия объединялась, а Америка столкнулась с гражданской войной).

Коммерчески это давало британцам железную хватку и несравненную возможность дотянуться до самых удаленных мест. Они экспортировали столовые приборы в Тимбукту, металлические лома (известные, как «железные котлы») - в Мельбурн и Кимберли литейные цеха- в Чили, казармы - в Крым. Они выковали новое средневикторианское Монтевидео: «Свыше сорока миль железных труб, со всеми железными деталями, оборудованием, подвижными составами железных дорог, трамвайных путей, газопроводы и водопроводы были английскими. Английской была и железная арматура для строительства домов и магазинов, а также двух просторных рынков».

Они отправляли за границу готовые для монтажа секции или блоки железных маяков, таможенных постов, гостиниц с верандами и церквей с колокольнями (известные, как «дешевые храмы»). Британия обеспечивала переносные правительственные резиденции от Симлы до Фернандо-По. О последней сэр Ричард Бертон говорил: «Это гроб из рифленого железа, морг, обшитый панелями, в котором раз в год бывает мертвый консул».

Технология обработки металлов увеличила и военно-морскую мощь Британии. «Железные цыплята Пикока», как прозвали канонерские лодки в честь их поборника-романиста из «Ост-Индийской компании», доказали свою ценность в Китае. Они открыли другие континенты (в особенности, Африку) для британцев. Это не помешало Королевскому ВМФ, который мало чему научился после Трафальгарского сражения (если вообще чему-то научился) заявить в 1851 г., что «железо, как кажется, неприменимо к военным кораблям».

В 1859 г. Королевский ВМФ спустил на воду трехпалубный деревянный линкор, названный «Виктория», хотя признавали, что он - последний в своем роде и ходит при помощи пара.

«Королевские почтовые линии» почти тем же способом препятствовали использованию железа, настаивая до 1855 г., что у них должны быть деревянные суда. Но с середины 1830-х гг., когда доктор Дионисий Ларднер предложил съесть корабль, который сможет пересечь Атлантику только на собственном пару (как сделал «Сириус» в 1838 г.) и до 1880-х, когда пароходы обогнали парусные суда по тоннажу, революция продвигалась медленно.

Однако «Британия», построенная «Исамбард Кингдом Брунель» в 1843 г., оказалась неотразимым образцом силы и скорости. Корабль сделали из железа, а гребной винт работал на пару, генерируемом топливом - каменным углем. «Уголь, хранившийся миллион лет солнечный свет, - это великолепный агент, - писал один энтузиаст викторианской эпохи. - Свобода зажигает огонь, а христианская цивилизация - это двигатель, который ведет за собой весь мир».

Очевидно, это было выполнением плана Провидения (по мнению Уильяма Бакланда, профессора минерологи из Оксфорда), которое мудро разместило запасы угля и железа вместе (рядом с Бирмингемом), чтобы сделать Англию богатейшей страной на земле.

Левиафаны, построенные на принципах «Британии», обеспечивали царствование страны на волнах, что еще сильнее подкреплялось накапливанием гаваней и угольных портов по всему миру. Они укрепляли и власть в империи на суше. В 1830 г. судну «Ост-Индийской компании» могло потребоваться от пяти до восьми месяцев для того, чтобы добраться до Бомбея. Это было такое длинное морское путешествие, что казалось, будто «секунды превращаются в столетия». К 1869 г., когда Суэцкий канал в два раза сократил морское расстояние между Лондоном и Бомбеем, пароходы «Пенинсьюлар энд Ориентал Лайн» смогли совершать путешествия за четыре недели. Это дало возможность Великобритании быстро отреагировать в случае еще одного восстания.

Британские правительства не смогли утвердить территориальные интересы в канале. Они долго мучились из-за этого провала. Они долго выступали против гигантского проекта Фердинанда де Лессепса, который осуществлялся на французские деньги и силами египетских рабочих. Обычный путь из Великобритании в Индию вокруг мыса Доброй Надежды стал ошибочным и чрезмерно растянутым. Кроме того, Суэц стал источником соперничества между двумя великими державами. Палмерстон отмахнулся от канала, как от «розыгрыша», а «Панч» высмеивал его - «невозможную траншею». Их соотечественники сделали вывод, что проект такой же практичный, как полет на Луну на воздушном шаре, а потраченные на него деньги уйдут, словно вода в песок.

Но ценность стала очевидной по завершении строительства канала длиной девяносто восемь миль. Тогда это было крупнейшим в мире инженерным достижением, включающим выкапывание почти 100 миллионов кубических футов земли. Этого было бы достаточно, чтобы пятьдесят раз завалить Енисейские поля до вершин деревьев. Более того, его триумфальное открытие французской императрицей Евгенией стало унижением Великобритании, где королева Виктория открывала Холборнский виадук.

Флотилия судов, возглавляемая «Л"Эгль» («Орллм»), прошла короткий путь из Европы в Азию. Была проведена пышная церемония и развлечения в стиле «арабских ночей», во время которых Африку объявили «островом». Религиозные лидеры разных конфессий благословляли канал - путь к процветанию. Наконец в Порт-Саиде начался фейерверк, причем такой, что «чуть не уничтожил город».

Если взять все вместе, инаугурация оказалась самым зрелищным событием, который видел регион с тех пор, как Моисей прошел по суше среди Красного моря. Сам канал захватил воображение современников. Это было современное чудо света, более грандиозное, чем пирамиды. Оно стимулировало путешественников к новым достижениям, от вымышленного кругосветного путешествия Жюль Верна до реального Томаса Кука. Канал побудил к строительству новых морских путей, включая Панамский канал. Очевидно, он даже вдохновил к «открытию» каналов на Марсе.

Однако с точки зрения Лондона, открытие Суэцкого канала выглядело, как еще одна наполеоновская экспедиция на Ближний Восток, а значит- угроза Индии. Поэтому, когда банкротство Измаила, хедива (правителя) Египта заставило его продать акции компании, владеющей каналом (это случилось в 1875 г.), их тут же схватил Дизраэли. Он написал королеве Виктории знаменитую фразу: «Он - ваш, мадам».

Покупка превозносилась, как блестящее достижение и подвиг. Английская пресса «объединилась в победном крике, словно был покорен целый мир».

Британия теперь явно имела большую долю в том, что обещало стать крупнейшей коммерческой артерией в мире, яремной веной империи. Порт-Саид являлся, как писал один современник, «нашим нексусом - нашим нервным центром, где встречались пути нашей империи».

Но от одного конца до другого канал фактически находился во власти Египта, хотя номинально подчинялся Турции. Поэтому Британия, опасаясь стратегического вызова, стала все больше беспокоиться из-за земли фараонов и того, что викторианцы называли «черным континентом». Газеты повторяли: «Египет - для англичан».

На самом-то деле Египет, похоже, мало интересовал Дизраэли. Он сослался на страну один раз во время дискуссии с одним финансовым инспектором Ивлином Барингом. Дизраэли тогда спросил, много ли пеликанов живет на берегах Нила.

Однако Гладстон справедливо считал, что акции канала приведут к колонизации Британией других частей Африки, притом - во имя обороны. Другие, более дальновидные люди, предсказывали: навязчивая национальная идея, связанная с этим уязвимым водным путем, окажется гибельной для британских интересов. Джон Булль помешался на «Суэце-убийце!»

Тем временем морская связь с Индией была такой же крепкой, как железные корпуса судов Королевского ВМФ и стальные рельсы, которые связывали друг с другом участки земли в империи. Викторианцы часто сравнивали железные дороги с римскими дорогами, главной целью которых, как говорил Гиббон, было «ускорить марш легионов».

Это особенно относилось к Индии. Здесь железные дороги, хотя и строились ради прибыли и иногда были плохо спланированы, имели важнейшее стратегическое значение. Они предназначались, как писал лорд Дэлхауси, для того, чтобы избежать «постоянного риска» вражеской атаки и позволить крошечному британскому гарнизону «перенестись в любую данную точку, где требуется применение силы». От узкой колеи отказались в пользу широкой, потому что узкая не позволяла двум лошадям кавалерии перемешаться рядом друг с другом. «В Индии не должно строиться ни одной дороги, по которой нельзя провезти пушку Армстронга», - говорилось тогда.

Мосты и туннели оснащались орудийными башнями с бойницами и амбразурами. В военных городках и лагерях имелись отдельные посты, многие из них укреплялись, чтобы выдержать осаду. Самыми зрелищными по всеобщему признанию стали возносящиеся ввысь храмы огнедышащей «железной коровы», или «соборы пара» - фантастический вокзал Виктории в Бомбее, с куполами и шпилями, горгульями и розовыми окнами, мраморными колоннами и мозаичными полами. Но в целом после восстания сипаев железнодорожные станции стали для британцев тем же, что дворы замков: «Большие каменные башни и центральные, наилучшим образом укрепленные части замков были тем же для норманнов».

Здание из красного кирпича в Лахоре напоминало средневековый замок, оснащенный башнями, бойницами для стрел, спускающимися решетками и подъемным мостом. Вокзал Чарбах в Лакхнау соединял форт, арсенал и казармы. Так происходило везде; к пассажирам относились, как к пленным.

Железнодорожная сеть Индии являлась крупнейшим и самым дорогим проектом колониальной эпохи. Использовались рельсы, шпалы, гвозди, штыри, открытые товарные платформы, пассажирские вагоны, локомотивы и даже уголь, доставляемые из Англии. Выигрывали британские инвесторы и производители за счет индийских налогоплательщиков и производителей. В 1860-е гг. Британия тратила по 600 тонн материалов (целый корабль) на каждую милю завершенной дороги. Между 1850 и 1947 гг. проложили более 40 000 миль.

Это были героические подвиги ограждения насыпью, прокладки туннелей и мостов. Например, чтобы перебросить мост через Инд у Суккура, потребовалось 3 300 тонн «неуклюже спроектированных стальных конструкций», которые соединяли вместе многочисленными балками, распорками, стойками, узлами и всевозможными крепежными приспособлениями.

К. 1890-м гг. шотландский инженер мог заявлять: Англия наштамповала «больше монументов крепким материалам» на зависимых территориях, чем любая страна в истории, не исключая древний Рим.

Конечно, многие люди разделяли ненависть Блейка к «темным сатанинским мельницам» Англии и принимали точку зрения Раскина, который осуждал «железистый характер» эпохи. Другие указывали: построенный железнодорожный путь не особо поможет при решении вопроса голода. Фактически он позволял купцам транспортировать зерно из районов, пострадавших от засухи и находящихся под угрозой восстания, в центральные склады для хранения.

Но империалисты раздувались от гордости от всего железнодорожного предприятия. Киплинг говорил: «Если британец хочет похвастаться и воздействовать на кого-то (а временами этот долг на него возлагается), то он должен бросить миру вызов, чтобы они попытались соответствовать нашим достижениям при строительстве железных дорог».

Достижения были глобальными по масштабам. К 1914 г. британские инвесторы владели 113 железными дорогами в двадцати девяти странах. Это давало их правительству непрямое влияние от Аргентины до Мозамбика, от Китая до Перу. Железо и пар объединяли огромные доминионы, например, Канаду, про которую была сказана знаменитая фраза: «Железная дорога в поисках государства».

И из-за способности Великобритании сконцентрировать власть в покоренных колониях, она могла успокоить викторианские страхи насчет того, что «каждое расширение империи уменьшает ее стабильность и ускоряет разрушение».

Центральный аргумент Дж.Р. Сили в широко читаемой книге «Экспансия Англии» (1881) состоял в том, что современная технология может спасти Британию от судьбы Рима. Он утверждал: не только пароходы и железные дороги, но и электрический телеграф (который сыграл жизненно важную роль в поражении сипаев), а также подводный кабель (который достиг Индии в 1870 г. и позволил Великобритании управлять новостями) закрепят связи и расширят границы империи. Если ее оживить этой сетью вен, нервов и тканей, то империя может вырасти в размере, но при этом не перерасти свою силу. Метрополия может осуществлять контроль, хотя, в отличие от Рима, она не является географическим сердцем империи.

Сили тревожил подъем таких супердержав, как Америка и России, которые подчеркивали малые размеры Британских островов. Но пар и электричество делали возможным, по его оптимистической оценке, «реализовать старую утопию более великой Британии».

Могли помочь и другие научные достижения и шаги в развитии. Успехи в медицине дали европейцам лучший шанс на выживание в тропиках. Наиболее эффективным стало лечение и предупреждение малярии при помощи хинина, или «хинной корки», получаемой с хинного дерева. Его семена ботаники из «Кью-Гарнедс» перенесли с Ямайки на Цейлон.

Взрывчатые вещества формировали чужестранные пейзажи, а колючая проволока укрощала их. В строительстве империи различными путями помогало все - консервированные продукты, телескопы, шведские спички, «волшебные фонари» (проекционные аппараты). Механическое переплетение книг, производство бумаги и печатные станки давали возможность колонизовать местные умы. Фотокамера, «карандаш солнца», запечатлевала образы империи по всему миру. Фотографии тщательно отбирали, обрезали (иногда даже ретушировали), придумывали заголовки, чтобы показать подданных в подходящем для империи свете, будь то командующие в тропических шлемах или отсталые аборигены в бусах.

Многие из этих сцен демонстрировали, как цивилизация покоряет варварство. Помещенные в рамки и развешенные по стенам, они являлись фотографическим эквивалентом чучел животных - трофеев, которые свидетельствовали о мастерстве белых охотников в покорении дикой местности.

Фотографии прославляли стрельбу всех видов. Один фанатик этого вида искусства, полковник У.У. Хупер, даже сфотографировал бирманских воров во время расстрела британской командой, отряженной для этого. Он несколько раз откладывал казнь, пока готовил аппарат, чтобы захватить отношение и выражения лиц пленных в тот момент, когда по ним ударят пули.

Но даже самая бесчувственная и грубая демонстрация британской мощи не могла скрыть тот факт, что у нее нет монополии на технику и технологию. Другие нации тоже имели в них долю. Индусы делали бомбы, зулусы использовали современные ружья, дервиши приобретали артиллерию. Националисты всех сортов путешествовали поездом, включая Ганди (несмотря на его ненависть к современным машинам).

Большинство жителей колоний радовались научному прогрессу, точно также, как древние британцы принимали бани, акведуки и гипокаусты Рима. [Гипокауст - отопительная система под полом или в стене, использовавшаяся в Древнем Риме. - Прим. перев.] Тацит писал, что покоренная раса называла такие новшества «цивилизацией», хотя на самом деле они были признаком порабощения.

Однако со временем технические новшества дали средства для освобождения от Британской империи. Они не только изменили баланс сил, но и трансформировали характер эпохи. Как сказал Карл Маркс, локомотив был двигателем как социальной, так и промышленной революции в британских колониях. Дышащий паром экспресс и его механические когорты опоясали мир с такой скоростью, что быстро растворили секреты своей магии. На самом деле Британская империя обеспечила средства, которые помогли врагам с ней покончить.

О таком результате все-таки думали (хотя - как о туманной перспективе) в середине викторианского периода. Тогда большинство британцев все еще считали, что обязанность их страны - развивать колониальные «общества до самого раннего из возможных периода взросления - социального, политического и коммерческого, довести их всеми доступными средствами до состояния государства-«родителя», до самоуправления и, в конце концов - до независимости».

Однако технологический подъем увеличил и гордость, и мощь Британии. Казалось, он давал блестящие доказательства превосходства и исключительности англо-саксонской расы. Когда Мэри Кингсли вернулась после исследования Западной Африки, то у нее возникло желание обнять «первую великолепную машину», которую она увидела, потому что это было «проявлением превосходства моей расы».

Неизбежный вывод заключался в том, что народы с малым количеством механических достижений являются низшими. Ирония в том, что в то самое время, когда Дарвин в своем исследовании «О происхождении видов путем естественного отбора» (1859) учил современников, что гомо сапиенс развивался, антропологи утверждали: «Устойчивые и постоянные различия в умственных и физических возможностях между расами можно научно продемонстрировать».

Фактически они мало что делали, кроме кодификации расовых предрассудков, которые набирались с XVIII века и усилились во время восстания сипаев. Например, в своей книге «Место негра в природе» (1863) Джон Хант утверждал: кроме примитивных знаний о металлургии, у африканцев нет «искусства». Они ментально пассивны и нравственно неразвиты, а также «наглы, неосторожны, чувственны, тираничны, имеют хищную натуру, угрюмы, шумливы и общительны».

Для поддержания этих потерявших новизну противоречивых стереотипов Хант представил объемное психологическое описание негра. Он говорил, что маленький мозг негра имеет «дымчатый оттенок», а необычно большой пенис «по форме похож на грудной сосок», что отождествляет его с «племенем обезьян».

Подобные утверждения оспаривались. Врач из Западной Африки Дж.А.Б. Хортон, атаковал серьезные ошибки и ложные теории антропологов в «Мести африканской расы» (1868). Утверждая, что африканцы на протяжении веков были изолированы от цивилизующего влияния, он благосклонно сравнил их прогресс с развитием древних британцев после высадки Юлия Цезаря. В частности, Хортон вспомнил, что Цицерон советовал своему другу Аттику не покупать рабов в Британии, потому что эти плохо одетые варвары - «самые уродливые и самые глупые существа, которые не могут обучиться музыке и другим достижениям».

Однако мнение Ханта оставалось очень убедительным для всех, кто с ним соглашался. Казалось, что в лучшем случае чернокожий мог быть слугой, если не фактическим рабом. Рабство, как писал автор из Алабамы для лондонского журнала по антропологии, - это «нормальное состояние негра, самое выгодное для него». В худшем случае он и ему подобные обречены.

Сама теория эволюции, которую быстро приняли в 1860-е гг., как казалось, поддерживала этот вывод. Альфред Рассел Уоллес, который вместе с Дарвином формулировал теорию, говорил: «Борьба за жизнь приведет к неизбежному уничтожению всех невысокоразвитых и умственно недоразвитых народов, с которыми европейцы вступают в контакт».

Популярный защитник того, что стало называться «социал-дарвинизмом», Герберт Спенсер, утверждал: избавление от слабых является «благоприятной, хотя и жесткой дисциплиной». Ей следует подвергнуть общество ради его же блага.

Его точку зрения эхом повторяли от Квинсленда до Флориды. В 1883 г. один колониальный губернатор сказал Гладстону, что слышал, как жители Квинсленда, «культурные, воспитанные и благородные, очень человечные и добрые по отношению к другим белым, говорили не только о всеобщей резне (не всегда понимая несправедливость этого), но и об убийстве отдельных местных жителей. Говорили они об этом так, как о спорте или о необходимости убить какое-то животное, доставляющее беспокойство».

Встретив одного южанина из США, который любил охотиться на индейцев племени семинолов с английскими кровяными гончими («Так им и надо, этим дряням, сэр!»), сэр Чарльз Дилке объявил: «Постепенное уничтожение низших рас - это не только закон природы, но и благословение для человечества».

Автор-исследователь Уинвуд Рид высказывался еще более прямо - «Закон убийства - это закон роста». Рид завершил свою книгу «Дикая Африка» (1864), побуждая читателей хладнокровно и спокойно смотреть на благодатное уничтожение местных жителей, рисуя идиллическое белое будущее для черной колонии: «Когда кокни из Тимбукту будут иметь рестораны на открытом воздухе в оазисах Сахары, когда гостиницы и дорожные указатели появятся у истоков Нила, когда станет модно отправляться кататься на яхте по озерам Большого Плато, когда знатные господа, строящие дома в Центральной Африке, будут иметь собственные парки со слонами и бассейны с гиппопотамами, молодые дамы, сидя на складных табуретках под пальмами, станут со слезами на глазах читать «Последнего негра», а Нигер сделается столь же романтичным, как Рейн».

Поэтому агрессивный империализм оправдывался на основании того, что работал в эволюционном направлении. Но некоторые антропологи не признавали аксиому «колонизировать и искоренять - синонимы». Они осуждали «жажду крови, которая, как кажется, таинственным образом начинает мучить цивилизованного человека, когда он сталкивается с менее развитыми племенами».

Многие другие викторианцы полностью отвергали постулаты и дарвинизма, и социал-дарвинизма. Как и Дизраэли, они предпочитали верить, что люди - это не вставшие на задние лапы обезьяны, а падшие ангелы. Или, как геолог Чарльз Лайелл, находя аргументы Дарвина убедительными, они колебались и «не могли пойти до конца - до орангутанга».

Еще меньше им хотелось принимать то, что биологический прогресс зависит от безжалостного механизма естественного отбора. Даже если и зависит, говорили они, то нравственные принципы остаются такими же, и высший долг человека - любить соседа, как себя самого. Как и Г.Х. Гексли, они делали вывод: в «космическом процессе» нет ничего этического. Ему следует противостоять, а не помогать. Только таким образом миссия Англии может быть цивилизованной, как и цивилизующей. Поэтому гуманистический подход Уилберфорса и Веджвуда выжил и в более суровые времена. В конечном счете, философия расизма, на которой базировались более агрессивные формы империализма, не могла быть оправдана даже среди ученых. Как сардонически заметил Уинвуд Рид, когда президент Антропологического общества сказал собранию членов Британской ассоциации по распространению научных знаний, что они более интеллектуально развиты, чем негры, его слушатели «попытались доказать обратное шипением».

Но в годы после восстания сипаев «сахарный нож» Британии стал острее. Железный кулак империи наносил более сильные удары. Печально известное событие произошло в 1865 г., когда на Ямайке случилось маломасштабное восстание. Бывшие рабы из Морант-бей, бедные и безработные, хотели земли и свободы. Они убили два десятка белых. По словам «Тайме», чернокожие разочаровались в цивилизующих результатах освобождения из рабства и возвратились к варварству: «Как и древние галлы, рубившие консулов, черная толпа стреляла в здание суда, наслаждаясь кровью и еще более дикими оскорблениями выживших. На протяжении многих дней они воплощали пьяную мечту о господстве негров и порабощении белых. Это была Африка, до того спавшая, но теперь прорвавшаяся в их натурах… Они хотели уничтожить тех, кто их освободил».

Губернатор Эдвард Эйр помнил о восстании сипаев в Индии и опасался общей бойни. Поэтому он объявил военное положение. Затем губернатор повесил и высек много сотен чернокожих, сжег свыше тысячи домов. Он также обвинил баптистского проповедника Г.У. Гордона, считая его ответственным за восстание, и добился его казни. Это было сделано по принципу: «Хотя он может быть и не виновен, это все равно пойдет ему на пользу». Так сказал Т.Х. Гексли, который объявлял, что не является негрофилом, но считает это худшим случаем политического убийства со времени судьи Джеффрейса.

В Англии споры из-за действий Эйра «накалились добела». Викторианцы, включая самых известных, разделились на враждующие лагеря. Каждый подкреплял свои аргументы римскими аналогами. Говорили, что апологеты губернатора, например, «обучены по классическим моделям» и знают только жестокие методы действий Рима. Защиту возглавлял Карлайл, который называл Эйра «смелым, мягким, великодушным и светлым человеком, которого бы я сделал диктатором Ямайки на следующие двадцать пять лет».

Упреждая язык фашизма, Карлайл считал: в такой роли Эйр сможет дисциплинировать «ленивого черного «джентльмена» с бутылкой рома в руке, безштанного, глупого и самодовольного, вокруг которого самый богатый регион на земле возвращается к джунглям».

Джон Стюарт Милл возглавлял оппозицию. Философ не добился обвинения и вынесения приговора губернатору, однако Эйра отозвали, и Ямайка оказалась под прямым управлением в качестве колонии короны.

Это важный ранний пример того, как белые поселенцы были обузданы имперской властью. За свои труды Милл получил множество оскорбительных писем - от «грубых шуток, слов и рисунков до угрозы убийства».

Весь эпизод показал, как выразился один современник, что ненависть к неграм, которая возникла на протяжении жизни всего одного поколения, «теперь странно характерна для почти всех англосаксов, за исключением профессиональных или сектантских филантропов».

В болоте расовых предрассудков росло физическое давление и использование силы для подавления беспорядков. «Мы слишком нежны по отношению к нашим дикарям, - сказал Теннисон Гладстону. - Негры - это тигры, негры - это тигры».

Предрассудки породили высокомерие и надменность тех, кто жил на Британских островах, как писал Голдвин Смит. А это было неудачно для людей империи, поскольку предотвращало и мешало «не только слиянию, но и сочувствию и даже общению с подчиненными расами». В то время как римляне находились плечом к плечу с людьми со всех уголков известного мира, британцы сторонились «менее развитых народностей». В то время как латинский поэт Клавдиан утверждал, что «мы все - один народ», Смит говорил: разрыв между расами «теперь зияет больше, чем когда-либо».

Многие викторианские исследователи, предвестники империи, которые прокладывали новые пути сквозь джунгли, через горы и пустыни, расширяли проем. Они «не считали голого дикаря человеком и братом» и не собирались к нему относиться, как к таковому. Наоборот их усилия по покорению коренного населения были такими же жестокими и безжалостными, как и борьба по покорению природы.

Но белые первопроходцы все до одного являлись бродягами и индивидуалистами. Не все были конкистадорами, хотя даже самые мягкие из них оказывали разрушительный эффект на местные культуры, плохо подготовленные и оснащенные для противостояния европейскому вторжению.

Более того, открытия не обязательно проводились с учетом покорения. Те, кто заполнял пустующие места на картах того времени, часто оказывались флибустьерами, спортсменами, торговцами, миссионерами, искателями золота или славы. Однако расширение географических границ открывало новые сферы влияния, где через какое-то время могли закрепиться Евангелие, рынок и флаг.

Королевское географическое общество, основанное в 1830 г., стало «фактически рукой имперского государства». Когда «Америка будет заполнена», писал Генри Мортон Стэнли, появится много англо-саксонских «Хенгистов и Хорса», готовых пойти по их следу в Африку. [Хенгист и Хорса - два брата из Германии, исследователи, состоявшие на службе английского короля. - Прим. перев.] Шотландский исследователь Джозеф Томпсон хотел, чтобы в его эпитафии было написано о том, как он «столбил черный континент». Дэвид Ливингстон верил, что Британия может вывести Африку в золотой век.

Исследования определенно открывали новые поля для европейского воображения, широко распахивая, как выразился Райдер Хаггард, «ворота из слоновой кости и жемчуга, которые ведут в благословенное царство романтики».

Романтика тоже формировала реальность. Когда Хаггард писал «Копи царя Соломона» (1885), он использовал описание африканских пейзажей Томпсона. Роман, в свою очередь, обеспечил британское Министерство иностранных дел древним языком, который показался подходящим для общения с монархом матабеле Лобенгулой.

Лучшие авторы были менее в том уверены. Классическое воплощение Африки Джозефа Конрада в «Сердце тьмы» (1899) в высокой степени амбивалентно. С одной стороны там описан зеленый кошмар, который населен черными варварами, нуждающимися в белой цивилизации. С другой стороны, Конрад показывает хрупкость цивилизации и утверждает: империализм - это по большей части «просто воровство с насилием, усугубленное убийством в огромном масштабе». Важно то, что он начинает рассказ с поразительного изображения строителей империи, которые столкнулись со смертью и деморализацией в чужой и непонятной пустоши. «Высаживаешься в болоте, проходишь сквозь леса, и в каком-то удаленном от моря, находящемся в глубине страны порту чувствуешь дикость, абсолютную дикость, всю эту таинственную жизнь дикой местности. Она шевелится в лесу, в джунглях, в сердцах диких людей».

Однако Конрад говорит здесь не о викторианских исследователях на Конго, а о римских легионерах на Темзе. Этот набросок покорения Британии является двусмысленной прелюдией к ужасу, который разворачивается в Центральной Африке. Он подтверждает и силу, и быстротечность империи.

Конрад, который редко позволял своим предрассудкам сузить перспективы, рассматривал первопроходцев империи под необычным углом. Он писал, что фермы и дома Кента вскоре опустеют, «если множество таинственных негров, вооруженных всеми видами вызывающего страх оружия, внезапно начнут путешествовать по дороге между Дилом и Грейвсендом, ловить деревенских жителей справа и слева, чтобы те тащили за них тяжелые грузы». Это было яркое видение последствий исследований Африки того времени.

Такой условный образ мышления был непонятен и неприемлем для Сэмюэля Уайта Бейкера. Он являлся типичным исследователем, который в 1864 г. обнаружил озеро Альберта - «море ртути» в высокой саванне, один из гигантских резервуаров, питавших Египет.

Бейкер унаследовал богатство, которое его семья заработала на сахарных плантациях. Соответственно, он был жесток в попытках властвовать над природой и «местными». Внешне этот человек напоминал медведя, отличался грубыми резкими манерами, был угрюм и неприветлив, носил густую черную бороду, и в первую очередь являлся охотником и любителем приключений. Никто больше до такой степени не любил убивать дичь. (Разве что Джон Ханнинг Спек, который открыл озеро Виктория и любил есть нерожденных детенышей беременных животных, которых убивал). Никто не знал лучше, как добывать рыбу, кожу крокодила и игуаны, как отхлестать капитана судна за лень, избавиться от лихорадки при помощи картофельного виски, жить на вареной голове гиппопотама (которая, если подать ее с нарезанным луком, солью и стручковым кайенским перцем, «полностью затмевает мясистые части туши»), и оставаться чистым в дикой местности при помощи портативной «ванны, этой эмблемы цивилизации».

В 1850-е гг. Бейкер пытался нести цивилизацию на Цейлон. Он основал экспериментальную деревню в горах, сам стал помещиком, завез английских ремесленников и рабочих, выписал растения и животных, среди них - племенную даремскую корову и свору английских гончих. После многих неудач поселение стало процветать, и Бейкер сделал вывод, что Цейлон, несмотря на заразно сонное и апатичное колониальное правительство и бородатых местных жителей в юбках, являлся «раем Востока».

В 1860-е гг. он нацелился завоевать истоки Нила для Англии. Он этого добился, по крайней мере, частично и метафорично, после ужасающего путешествия на юг из Хартума. Бейкер прошел Сад - самое огромное в мире болото, возникшее в результате ничем не сдерживаемого трансконтинентального течения Нила. Оно было полно тростников, папируса и гниющей растительности, являлось Саргассовым морем пустоши. Там жило множество крокодилов, гиппопотамов и комаров. Это была илистая и вязкая, кишащая всякими вредоносными тварями и растениями нездоровая земля эпидемий и смерти.

Бейкер и его красивая жена, венгерка-блондинка, перенесли болезни. Они встретили каннибалов и боролись с неподчинением и побегами своих носильщиков. Их обобрали арабские работорговцы и ограбили аборигены из племени буньоро. Бейкер негодовал из-за унижений, которые они понесли от «этих всемогущих негров», которых он считал еще более звероподобными и тупыми, чем обезьян, и менее благородными, чем собак. Он считал, что попытка обратить их в христианство обречена на провал. «Вы можете с таким же успехом попытаться превратить смолу в снег, как убирать темное пятно язычества».

Но какие-то шаги вперед сделать было можно, как показывал его опыт на Цейлоне. Это происходило благодаря торговле и колонизации. Британия была «естественным колонизатором мира», как писал Бейкер, уникально подготовленным для того, чтобы «вырвать из полной дикости и варварства эти огромные куски земной поверхности, которые пропадали зря с момента создания».

Однако какой-то намек на сомнения закрадывался в его модель нации, чей штандарт «возвышался на опорных пунктах вселенной». Ведь сами британцы тоже когда-то находились на первобытном уровне и были друидами. Не может ли Судьба постановить, что «как мы поднялись из пыли, так и вернемся в пыль»?

Ричард Бертон, который открыл озеро Танганьика (вместе со Спеком) в 1858 г., меньше верил в усилия европейцев по улучшению судьбы африканцев. Он очень скептически относился к их способности к улучшению и усовершенствованию, и, как другие мизантропы, не мог найти причин для оправдания цинизма. Например, когда Королевский ВМФ вернул невольников, получивших свободу, в Сьерра-Леоне, они проявили склонность порабощать друг друга.

Кампания по прекращению работорговли увеличила количество человеческих жертвоприношений у ашанти. В Занзибаре многих из освобожденных с арабских каботажных судов дау отправляли на Сейшельские острова для работы на основе кабальных договоров. А это была судьба похуже рабства.

Бертон также скептически относился к ценности христианских миссий, которые подрывали племенную систему, основанную на фетишах, колдовстве, полигамии и божественном происхождении вождей. Он считал, что ислам лучше подходит для нужд африканцев, которых неизбежно деморализовало «общение с белыми людьми».

По вопросу одежды туземного населения Бертон был убежденным санкюлотом. Брюки стали определяющим предметом в дебатах между викторианцами, которые хотели цивилизовать африканцев, и теми, кто предпочитал культурное невмешательство (как правило, с целью «удерживать местных внизу»).

Миссионеров особенно шокировала «ужасающая обнаженность» африканцев. Дэвид Ливингстон убеждал их, что вместо более официальной одежды им следует носить «наряды из травы». Это забавляло африканцев.

Конечно, было бы идеально, если бы их нагота оказалась прикрыта при помощи ткацких станков Ланкашира. Портновский империализм подавлял языческую порочность. Африканцы должны были быть не только «прилично одеты», заявляла «Дейли телеграф», но англичанам следует использовать власть, чтобы они «не вернулись к своим старым ужасающим привычкам».

Романтики спорили, заявляя, что «потомки Хама» - это дети природы. Они по сути своей невинны, хорошо адаптированы к тропическим условиям и не стеснены искусственными условностями. «Наблюдается тенденция рассматривать местных жителей, выделяя особо привлекательный черты, - писала в дальнейшем Элспет Хакси. - А европейская одежда - это бумажные пакеты и апельсиновая корка».

Более того, утверждали консерваторы, костюм белого человека даровал чернокожему мысли о его положении. Маори в европейской одежде выглядели, словно снобы.

Об этом сообщал Бертон. Сам он, в особенности среди африканок, достигших брачного возраста, всегда прилагал усилия, чтобы найти место в круге раздетых. Ничто не должно скрывать или менять характер этих «красивых домашних животных».

Что касается мужчин, «квазигориллоподобность настоящего негра» должна быть очевидна, если использовать фразу, которую он любил повторять, «от макушки до мошонки». (Бертон негодовал, когда ханжи и блюстители нравов добились того, чтобы у первых чучел горилл, выставленных в Лондоне, убрали пенисы. Это был абсурд на уровне африканского обычая есть их мозг в качестве афродизиака. Возможно, он посчитал очень правильным то, что первая живая горилла, которую привезли в Лондон и назвали Мистером Понго, повернулась спиной к Чарльзу Дарвину).

В любом случае Бертон считал, что Африка, место «затуманенной нищеты днем и оживленной грязи ночью», не может принять прогресс. Определенно к континенту в лучшем случае относились, как к огромному зоопарку, и сохраняли, и управляли тоже как зоопарком.

Сам Бертон напоминал людям пойманного в клетку черного леопарда. У него было мускулистое тело, бочкообразная грудь и, как писал Уилфрид Скавен Блант, «самое зловещее выражение лица, Которое я когда-либо видел, мрачное, жестокое, опасное, а глаза напоминали глаза дикого животного». Он любил хвастаться, что погрязал во всех пороках и совершил все возможные преступления.

К рассказам о его путешествиях добавлялись все новые и новые детали. Высмеивая их, одна аргентинская газета сообщила, что Бертон отправился на исследование пампасов, вооруженный пушкой и торпедами. Однако он определенно отличался яростностью натуры, и его подвиги соответствовали его кличке «Хулиган Дик».

В Оксфорде Бертон уже прекрасно владел шпагой и бросил вызов еще одному студенту последнего курса. Он хотел дуэли из-за того, что тот посмеялся над его усами (которые в дальнейшем стали самыми длинными в то время и свисали, словно у моржа).

В Индии, где он снискал благосклонность такого же демонического генерала Чарльза Напьера, Бертон катался на аллигаторах, завораживал змей и стал лучшим лингвистом в армии. В конце концов, он освоил более двух дюжин языков и много диалектов, даже попытался освоить язык обезьян, «обучаясь» у цирковых животных, которых поселил дома. Одевшись мусульманином и сделав обрезание, Бертон совершил запрещенное паломничество к святым местам Мекки. Его знание Востока стало настолько всеобъемлющим, что «он смог стать восточным человеком».

Бертонбыл ненасытно любопытным, изучал гипноз, мистицизм, спиритуализм, каннибализм и эротизм. Его важное этнологическое исследование оскорбляло прямотой в раскрытии сексуальных аспектов, а опубликованный полностью перевод «Арабских ночей» включал рассуждения о «зонах Сотадеса», этих знойных и страстных регионах земли, где процветает сексуальность и содомия. [Сотадес - греческий поэт, который писал гомоэротические стихи. Зоны Сотадеса - районы, где особенно распространена педерастия. - Прим. перев.]

Это оказалось «популярным и заразным».

Бертон отличался мстительностью, имел склонность к саморазрушению и провел большую часть жизни во вражде. Самый яростный из конфликтов произошел с другим исследователем, Спеком, который обогнал его в 1858 г., обнаружив основной исток Нила.

По иронии судьбы, Бертон, наименее дипломатичный из всех людей, был награжден за свои исследования консульской службой. Его отправляли на такие аванпосты, как Фернандо-По, он вел себя, словно «посаженный в клетку ястреб» и сравнивал себя с «Прометеем, у которого демон отчаяния клюет сердце».

Бертон признавал, что необычайно хорошо наделен присущей англичанам «эксцентричностью, странностями, любимыми коньками, причудами и экстравагантностями». Он во все большей мере потворствовал злобным предрассудкам, касавшимся большинства человеческой расы, евреев, американцев, ирландцев и т.д.

Хотя он редко бывал последовательным, больше всего ядовитости Бертон оставлял для африканцев. Как и в случае восточных людей, ими должен управлять страх. Единственной формой правления для них был «деспотизм с железной рукой и львиным сердцем».

Однако Бертон не одобрял тиранические методы, используемые в Африке Генри Мортоном Стэнли. «Он стреляет негров, словно это обезьяны», - жаловался искатель приключений.

Последний биограф Стэнли отрицал это, указывая: его герой был в меньшей степени расистом, чем Бертон, и менее запятнан кровью, чем Бейкер, и имел склонность «преувеличивать количество потерь» ради журналистского эффекта.

Сообщения Стэнли определенно нанесли серьезный ущерб его репутации. Он рассказывал об актах насилия с бездушием и безразличностью, что делало их вдвойне отвратительными и мерзкими. Этот путешественник хвалил «добродетельность хорошего кнута», который заставлял ленивых носильщиков «снова работать, а иногда и очень усиленно». Кроме того, сожжение деревень враждебно настроенных племен поразительно «успокаивающее влияло на их нервы».

Либералы в Англии негодовали. «Сатердей ревью» протестовала, утверждая: Стэнли занимается «всеобщим, необоснованным и бессмысленным убийством». Еще хуже то, что этот журналист из янки, который «воевал, как Наполеон», используя ружья дальнего радиуса действия и разрывные пули против испуганных дикарей, при этом он поднимал и британский, и американский флаги.

Конечно, Стэнли был только натурализованным американцем. Как настаивали многие его враги, он начал жизнь, как незаконнорожденный из Уэльса, его воспитывали в работном доме в Сент-Асафе. Но он всегда избегал публичного признания «жуткого клейма из-за отсутствия родителей и унизительного положения».

В возрасте семнадцати лет, в 1858 г., он сбежал, чтобы вести бродячую жизнь на другом краю Атлантики, а во время Гражданской войны в Америке успел послужить по обе стороны. После этого он стал бродячим репортером и в итоге нашел работу в самом «желтом» из всех «желтых» изданий Нью-Йорка, в «Геральд». Ее владелец Джеймс Гордон Беннетт-младший был самым ярким зверем в газетных джунглях и оценил тигриные качества, которые сделали Стэнли самым великим из всех исследователей Африки.

Молодой репортер не отличался привлекательностью. Он был плотного телосложения, уродливым и неотесанным. Но Стэнли создавал «впечатление подавляющей и сконцентрированной силы», а его глаза, «озера серого огня, как казалось, жгли и заставляли сжиматься все, на что он обращал внимание».

Перед тем, как отправить Стэнли в путешествие, которое принесет ему славу, Беннетт приказал ему осветить еще одно британское предприятие в Африке. Оно стало идеальной иллюстрацией того, как могли быть использованы техника и технология для реализации все более агрессивных амбиций империалистов середины викторианской эпохи.

В 1868 году генерал сэр Роберт Напьер, закаленный ветеран многих войн, был отправлен для вторжения в Эфиопию. Целью его экспедиции являлось спасение примерно шестидесяти пленников-европейцев, лишенных свободы императором Теодоросом. Но кампания стала и парадом силы. Она планировалась для поддержания британского престижа в Африке, укрепления правления в Индии и демонстрации возможным соперникам в других местах, что власть метрополии простирается далеко за моря, а правит она не только на волнах.

Америка начала отстраиваться заново после капитуляции Ли в Аппоматтоксе. Германия двигалась к объединению после того, как Пруссия Бисмарка нанесла поражение Австрии в Садове (1866 г.) Франция Наполеона III, которая только что приобрела часть Китая, казалась готовой для эксплуатации Суэцкого канала.

В это время подданным королевы Виктории болезненно напоминали об «эфемерной природе британского превосходства за морями». Беспокойство об упадке как в экономической, так и в политической сфере стало главной причиной британского участия в схватке за Африку. Для нее авантюра в Абиссинии служила репетицией. Однако непосредственной причиной миссии Напьера стал повторяемый крик «Я - римский гражданин», издаваемый общественностью из-за незавидного положения белых пленных в руках «жуткого варвара».

Эта характеристика появилась не просто из-за предрассудков. Ведь Теодорос, который прошел к трону по крови, являлся эфиопским Калигулой. Он жестоко и своенравно правил изолированным царством, где люди (как сказал Гиббон) «спали почти тысячу лет, забыв о мире, который забыл о них».

И в самом деле, мало что изменилось с тех пор, как Август увел свои легионы. Эфиопы носили белые хлопчатобумажные шаммы (тоги), мазали волосы прогорклым сливочным маслом, пили тедж (мед) и ели сырое мясо, вырезанное у живого скота. Трупы свисали с деревьев, служивших виселицами, люди жили в хижинах конической формы цвета навоза (тукулах). Имелось много нищих с отрубленными конечностями или изуродованных каким-то другим образом.

Гражданская война являлась частью эфиопской жизни в той же мере как и ослепительно яркая атмосфера, великолепные горизонты и первобытная дикость. Но в некотором смысле Теодорос мог считаться прогрессивным правителем. Он выступал против пабства, защищал коптскую веру и обращался к другим христианским государствам.

Министерство иностранных дел Великобритании не ответило на его письмо королеве Виктории, которая ранее послала ему пару серебряных пистолетов. А именно то, что он не получил ответа, привело к захвату заложников.

Император попытался модернизировать свое феодальное хозяйство, оснастил своих людей мушкетами и мортирами, обучал их военному делу в европейской манере, даже платил им. На озере Тана он построил большой макет колесного парохода из папируса, «с парой колес, приделанных по бокам, которые поворачивались при помощи ручки, прикрепленной к обычному жернову». «Пароход» затонул.

Тем временем Напьер собрал внушительную армаду для поставок своей армии, которая состояла из 13 000 человек (по большей части, индусов) и 50 000 маркитантов, а также 18 000 мулов, 17 000 верблюдов и 44 слонов. Такое войско признал бы и Ганнибал. Но эту армию поддерживала техника, которая поразила бы Ганнибала.

Напьер был инженером. Он не только освободил Лакхнау, но и радикально перестроил город, чтобы сделать его более пригодным к обороне в случае еще одного восстания. Его Эфиопская кампания являлась промышленным предприятием. В Зуле на Красном море он создал гавань, полностью оснащенную изготовленными заводским способом и собранными в секции или блоки перед монтажом на месте маяками и железнодорожными рельсами вдоль причалов.

На берегу вырос новый город с железнодорожными путями и локомотивами, телеграфными линиями, арсеналом, складами медицинских и других товаров, метеорологической аппаратурой, оборудованием для производства льда, трубчатыми колодцами Нортона, насосными установками Бастьера, конденсаторами для опреснения соленой воды и резервуарами для ее хранения.

Все это помогло Напьеру справиться со своим главным противником - географией. Эфиопия - это природная крепость, горное плато, которое охраняется густыми зарослями можжевельника, дуба, тамариска, акации, платана. Это хаос из расщелин, крутых откосов, уступов и каньонов, беспорядочный набор базальтовых пиков и гранитных желобов, напоминающий превратившееся в стекло штормовое море. Саперам приходилось взрывать скалы и расчищать тропы на внушительной высоте - например, на «дьявольской лестнице». Большую часть пути длиной в 400 миль колонна Напьера, растянувшаяся на семь миль, наступала, выстроившись в затылок друг другу, по одному человеку в ряд. Строй напоминал огромного питона, пробирающегося по опасным ущельям и через заваленные валунами крутые вершины. Солнце блестело на его «чешуе». Люди были одеты в форму разного цвета, а на головах красовались то малиновые фуражки, то серебряные шлемы, то красные фески. Мелькали белые тюрбаны, зеленые легкие чалмы или накидки, обернутые вокруг шляп и свисающие сзади для защиты от солнца. Как презрительно заметил Стэнли, «один молодой лорд надел лайковые перчатки и зеленое женское покрывало на голову». (Британские офицеры ответили на презрение Стэнли той же монетой, считая его вопящим грубияном, невежей и хамом. Они дали ему кличку Джефферсон Брик в честь нахального и дерзкого военного корреспондента из романа Диккенса «Мартин Чезлвит»).

В разреженном холодном воздухе войско продвигалось медленно. Падали градины величиной со стеклянные шарики. Крики верблюдов пугали мулов, которые иногда обращались в паническое бегство. На животных был дополнительный груз - бутылки кларета и портера. «Люди напивались и оставались лежать по всему пути, не было конца отбившимся от войска». Один получил «50 ударов кнутом, и спина у него представляла жалкое зрелище».

В конце концов, 10 апреля 1868 г. Напьер встретил орду эфиопов под вулканическим опорным пунктом Теодороса- Магдалой. Когда кричащие одетые в красное воины бросились на захватчиков, во время ужасающей грозы, результатом стало не сражение, а бойня. Стэнли воскликнул: «Что могли сделать фитильные ружья и копья против изрыгающих снаряды пушек, против буквальной стены огня, выпускающей пули по сто на одну противника?!»

Британская армия едва ли пострадала сама, но перебила семьсот эфиопов. Теодорос застрелился из одного из серебряных пистолетов королевы Виктории. Британские войска освободили пленных. Перед тем, как сжечь дворец, они разграбили его, экспромтом захватив императорские сокровища в аде кромешном. Среди них оказались золотые короны и митры, украшенные драгоценными камнями кресты и кубки, «меховая одежда; военные накидки из шкур льва, леопарда и волка; седла, великолепно украшенные филигранным золотом и серебром; многочисленные щиты, покрытые серебряными пластинами; зонтики роскошных оттенков, украшенные со всем варварским великолепием, которое только мог создать гений Беджемдэра и Гондэра; мечи и клейморы; рапиры кривые турецкие и индийские сабли, ятаганы и испанские клинки; кинжалы из Персии, Дамаска, с Инда, в ножнах из малинового сафьяна и пурпурного бархата, украшенных золотыми пуговицами».

Королева Виктория получила свою обычную долю трофеев, включая бесценные иллюминированные религиозные рукописи и «корону Теодороса». Дизраэли объявил, что штандарт святого Георгия реет над горами Расселас.

Возможно, победа оправдала потраченные 9 миллионов фунтов стерлингов. Один министр из партии «тори» сказал, что Магдала для Британии была тем же, что Садова для Пруссии. Кстати, поражение Италии при Адове в 1896 г. серьезно подорвало европейский престиж, сохранив Эфиопию в качестве последнего бастиона Африки против колониального правления. Там было доказано, что чернокожие тоже способны выиграть «инженерную войну».

Как и политики, британский народ получил известие от победе Напьера благодаря «Геральд» из Нью-Йорка. После разрушения Магдалы Стэнли понесся назад в Суэц (отягощенный только куском окровавленного мундира Теодороса - сувениром для матери) и сорвал свой куш, просто дав взятку главному телеграфисту, чтобы тот первыми отправлял его депеши.

Беннетт наградил Стэнли, велев ему найти Ливингстона. Шотландский миссионер и исследователь, которого широкая общественность считала нравственным сюзереном Африки и «величайшим из героев Англии», не видел белого человека с 1866 г. Если Стэнли его отыскал бы, это дало бы ему сенсацию столетия.

Стэнли начал с Занзибара, островных ворот в Восточную Африку. Это был разрушенный рай с голубой лагуной, заполненной экзотическими судами. Это остров, поросший буйными зелеными джунглями, источающий аромат гвоздичных деревьев. На морском побережье стояли особняки, «побеленные, как склепы». Имелись и шумные трущобы, «мерзко пахнущая масса близко стоящих домиков, в которых бедняки и рабы согнаны вместе, как свиньи».

Стэнли собрал мощный и хорошо оснащенный караван. Затем он пошел на запад, прокладывая новую дорогу по третьей части континента. Это было адское путешествие сквозь леса, болота и саванну. Периодически нападали воинственные племена, восставали слуги, то и дело мучила лихорадка, кусали насекомые. Эти укусы приводили к нагноениям, абсцессам и гнойным язвам. «Фатальная Африка! - писал в дальнейшем Стэнли. - Ужасающая жара, миазмы, поднимающиеся с земли, неприятные пары, окутывающие каждую тропу, гигантские тростники и стебли травы, которые душат путешественника, безумная ярость местных жителей, охраняющих каждый вход и выход, невыразимо жалкая жизнь на диком континенте, полное отсутствие какого-либо комфорта, горечь, которая каждый день выливается на голову белого человека в этой черной земле».

В конце концов 10 ноября 1871 г. караван Стэнли -люди в длинных одеждах и тюрбанах - добрался до борющегося за выживание маленького порта Уджиджи на озере Танганьика. Здесь он встретился с тем, кого искал, и произнес бессмертные слова: «Доктор Ливингстон, как я предполагаю?»

Это была абсурдно высокопарная формула, над которой часто смеялись другие. О ней всегда сожалел Стэнли, который произнес эти слова из «трусости и ложной гордости», чтобы не получить ожидаемого отпора. Но вместо вспыльчивой и раздражительной персоны, которую ожидал встретить журналист, он повстречал добродушного отца.

Ливингстон родился и вырос в полной людей единственной комнате дома под Глазго. Его в десять лет (в 1823 г.) отправили трудиться на ткацкую фабрику. В молодости он пережил много трудностей, соответствующих тем, через которые прошил его гость.

Теперь Ливингстон был в ужасающем положении, его тело представляло «просто набор звенящих костей», ему отчаянно требовалась помощь Стэнли.

Они вполне понравились друг другу и испытали сочувствие. Стэнли выпалил новости - Суэцкий канал, Тихоокеанская железная дорога, трансатлантический кабель, армии Бисмарка вокруг Парижа, изгнанник Наполеон III…

При этом репортер изучал слушателя. Он обратил внимание на усталое лицо, обрамленное бородой, пронзительные карие глаза, редкие зубы, про которые сам Ливингстон говорил, что они делают его улыбку похожей на ухмылку гиппопотама.

Стэнли отметил тяжелую походку Ливингстона, который сутулился, его хороший аппетит, одежду - консульскую синюю фуражку с потускневшей золотой окантовкой, камзол с красными рукавами и серые твидовые брюки. Вскоре журналист понял: миссионер обладает жестким характером, ему не свойственно прощать. Его отличал острый ум, как у Карлайла, который часто бывал невыносимым. Особенно язвительно Ливингстон говорил о масонах Глазго, которые хотели принять его в свои ряды, потому что членство в их ордене принесло бы ему много пользы в Африке.

Однако Стэнли сделал вывод, что Ливингстон был «христианским джентльменом», почти ангелом, насколько позволяло упадническое состояние человечества. Журналист противопоставлял обычную (хотя и не постоянную) мягкость Ливингстона по отношению к африканцам своей собственной инстинктивной неистовости. Он даже записал вердикт своего слуги: доктор - «очень хороший человек», в то время как их американский хозяин - «резкий - и горячий, как огонь».

Несмотря на эпические путешествия, методы Ливингстона не позволили ему далеко продвинуться в Африке. Он добился обращения в веру только одного человека (который в дальнейшем от нее отказался). Его паства язвительно относилась к проповедям и демонстрировала это во время пения псалмов - они шумели, словно быки. Его медикаменты от всех болезней, которые включали таблетки под названием «возбудители Ливингстона», едва ли оказались лучше, чем лекарства местных колдунов и шаманов.

Во время исследований, которые оказались убийственными испытанием для его молодой семьи, он сам явно проявил римскую стойкость, которой восхищался Стэнли. Но Ливингстон исследовал удивительно малое количество территории и допустил серьезные ошибки - например, попытался проплыть по Замбези в 1858 г. Эта река, которую он назвал «Божьей дорогой» к торговому раю внутренних областей, блокировалась водопадами и порогами. Там свирепствовала смертоносная лихорадка.

Ливингстон винил пароход - «ужасающе жалкое судно» с двигателем, «вероятно, предназначенным для помола кофе». Он заявлял (что абсурдно): через «речные пороги» можно пройти при приливе.

Ливингстон рассорился с другими членами экспедиции, советуя сомневающимся принимать слабительное. Один из участников экспедиции бросил экземпляр вдохновляющей, но уводящей в сторону от действительности книги Ливингстона «Путешествия миссионера» (1857) в бурную, грязную, покрытую водорослями Замбези, воскликнув: «Так пусть погибнет все ложное во мне и других!»

Колонизаторские амбиции Ливингстона в нагорье Ширы, к югу от озера Ньяса, тоже столкнулись с преградами, их не удалось провести в жизнь. Он спрашивал у министра иностранных дел: «Является ли частью моих обязанностей за владение новыми открытиями от имени ее величества?» Ответ лорда Джона Рассела оказался более холодным, чем обычно: «Нет».

Тем не менее, как глашатай спасения Африки, Ливингстон не имел равных. Никто не драматизировал работу по несению света континенту с такой возвышенностью и убежденностью. Это был не просто вопрос несения Слова Божьего. Он писал, что наравне с Евангелием Африку спасет торговля. «Сказочные ткани с ткацких фабрик Манчестера для местных жителей будут столь же удивительны и прекрасны, как шелковые одежды Востока - для «наших неотесанных предков».

Ливингстон верил, что флаг последует за торговлей. Если вкратце, то тут появлялось еще одно триединство - христианство, коммерция и колонизация.

Это стало главным вопросом викторианской эпохи, новым символом веры. При повторении это заклинание, как сказал Джозеф Томпсон, скрывало то, что европейское благодушие к Африке - «чуть лучше, чем явное проклятие». Но с точки зрения Ливингстона высшим достоинством этого тройственного альянса являлось то, что он мог избавить Африку от величайшего зла - рабства.

Сам Стэнли видел, как работорговцы рыскают по земле, словно саранча, а потом уводят пленных в таких тяжелых цепях, что они подошли бы и для слонов. Кроваво-красное знамя султана Занзибара развевалось во главе их караванов.

Стэнли помог Ливингстону составить красноречивый призыв с целью подавления трафика. Они ссылались на достижения президента Линкольна (в честь которого Ливингстон назвал озеро) и объявили: освобождение Африки от этого бича гораздо важнее, чем обнаружение всех истоков Нила.

Послание было адресовано Беннетту, и он довел его до внимания широкой общественности. Некоторые скептически отнеслись к тому, что Диккенс в «Холодном доме» называл «телескопической филантропией»- хорошая работа в Борриобула-Га, которой соответствует пренебрежение дома.

Они отмахнулись от Ливингстона, как от сумасшедшего некрофила, у которого «несчастный обнаженный разум запачкан мелом и красной охрой шотландской теологии, а вокруг него висит прохудившаяся и оборванная ткань образования».

Ливингстон усиливал это впечатление навязчивыми идеями, а затем и самоубийственными странствиями, которые предпринял, распрощавшись со Стэнли в марте 1872 г. Его он теперь воспринимал, словно сына. Но в своем знаменитом рассказе о встрече с Ливингстоном Стэнли его канонизировал.

Смерть доктора на коленях при молитве в 1873 г. поставила его, как выразился Сэмюэль Бейкер, в ряды «благородной армии мучеников, которые посвятили свои жизни священной цели свободы». Возвращение забальзамированного тела Ливингстона благодаря героическим усилиям его африканских слуг Абдуллы Суси и Джеймса Чумы, посчитали сверхъестественным. Для прощания его в окружении пальмовых листьев и линий выставили на Савил-роу в зале заседаний Королевского географического общества. А во время его похорон в Вестминстерском аббатстве в трауре пребывала вся страна.

Казалось, Ливингстон лелеял и хранил весь идеализм колониального предприятия, все благородство целей, все евангелистское рвение. Как написала «Бритиш куортерли ревью», «его смерть завешала работу по исследованию и цивилизации Африки, как священное наследие его стране… Жизнь, которую Ливингстон отдал за спасение Африки, - это великая жизнь, залог и пророчество спасения и искупления грехов».

Он в еще большей степени вдохновлял викторианцев благодаря своим «Последним журналам», где были тщательно заменены или выброшены нежелательные места.

Некоторые последовали за Ливингстоном для выполнения той же миссии. Немногие стали мучениками, среди них Джеймс Ханнингтон, епископ Восточной и Экваториальной Африки. Вот его «Последние журналы» которого не были выхолощены, он рассказывал, как «от души сек» своих носильщиков. От него почти ничего не осталось- только «череп без нижней челюсти, подошвы сапог, резиновая грелка и крышка от армейского походного ящика с кухонными и столовыми принадлежностями».

Многие миссионеры продвигали империю королевы Виктории, а также проповедовали царство Христа. В доме пастора в Блантире, в поселении в нагорье Ширы, названном в честь места рождения Ливингстона, работало несколько швейных машинок. Они шили «Юнион Джеки» для подарков местным вождям. Большинство британцев возбуждали его слова о работорговле, которые включили в эпитафию в аббатстве, призывая «щедрое благословение Небес всем, кто поможет вылечить эту открытую рану мира».

Однако видение Ливингстоном империи как гуманитарного крестового похода оказалось трудно примирить с тем, что продемонстрировал Стэнли. Это стало жестокой авантюрой.

Несмотря на почитание Ливингстона, который советовал ему относиться к африканцу, как «к полностью джентльмену», Стэнли был убежден: миру требуются как хозяева, так и благотворительность. Поэтому (по крайней мере, по его словам) он превратил исследования в некий вид военных действий.

Когда в 1874 г. Стэнли отправился на свою самую смелую одиссею, путешествие по девственной середине Африки вдоль центрального водного пути, он установил военную дисциплину среди своих людей, сек их, скреплял цепями (а потом даже и вешал) по собственному произволу.

Стэнли вооружил их ружьями Снайдера, заряжавшимися с казенной части, что позволило его маленькому флоту во время спуска по Конго пройти сквозь строй племен, проживающих на берегах. Аборигены, судя по всему, принимали его последователей за работорговцев или налетчиков, а Стэнли редко пытался разубедить их в этом. Сила действовала быстрее дипломатии.

В любом случае, атаки с пирог «мясников-каннибалов» с перьями попугаев в волосах, браслетами из слоновой кости на руках и ядовитыми стрелами в руках, стимулировали его жажду крови. «Их дикая злоба и ненависть» убедили Стэнли: несмотря на привлекательность Экваториальной Африки, он шел по «убийственному миру».

Скользя вниз по течению, мимо пахучих островов и свежих берегов, он видел очаровывающую панораму из тиковых деревьев, трехгранных тополей и воздушных пальм, «кустов и мангровых деревьев с многочисленными корнями. Они цвели у края воды, тут и там на низком покрытом травой берегу, откуда крокодил прыгает в коричневую глубину, а фырчащий и внимательный бегемот ревет. Его рев эхом отдается между высокими берегами, покрытыми деревьями, и этот звук усиливается вдвое. Ужас - это скалы, камни и пороги, ревущие, ужасающие пороги, где дико несется вода. Ты словно внезапно попадаешь в шторм, который превращает поверхность реки в кошмар. Но были еще и дикари, которые орали и выли у нас за спиной, желая получить нас на мясо».

Среди деревьев пели птицы, кричали бабуины, трубили слоны, а насекомые, как казалось, призывали к войне. Гудение несметного множества москитов «звучало для нас, наполовину проснувшихся, как шум наступающих дикарей».

После эпического финального броска Стэнли добрался до Атлантики со 108 последователями. Он начинал экспедицию с 228 (некоторые из них дезертировали). Все три его белых компаньона умерли.

Стэнли доказал, что озеро Танганьика является истоком Конго, но не Нила. Он лишил Африку основной тайны, рассеял чудеса, избавил ее от единорогов и мифических чудовищ с телом льва, хвостом скорпиона и головой человека. Так Колумб очистил Атлантику от кракенов и морских змеев.

Стэнли отправил Офир и царство пресвитера Иоанна в сказочный мир. Он развеял легенды о том, что эфиопы пируют с богами и о битвах на рассвете между пигмеями и журавлями. Он стал главным среди «покорителей истины», как Конрад назвал исследователей, которые и открывали неизвестные пейзажи, и плели героические мифы вокруг себя.

Но Стэнли оказался переходным звеном между золотым веком исследований и железным веком эксплуатации. Он установил достаточно подробностей физической географии, чтобы привлечь картографию политическую. Сам же исследователь являлся поборником нового империализма, когда европейские державы смело проводили новые линии на карте. Они закрашивали области, которые окружали, красным (Великобритания), пурпурным (Франция), коричневым (Германия), зеленым (Португалия) или желтым (Бельгия).

Разделение не происходило сразу же, поскольку большинство государственных деятелей опасались, что стоимость перевесит преимущества. Больше всего горел желанием поделить Африку бельгийский король Леопольд. Он нанял Стэнли, который завоевал африканское прозвание «Ломающий скалы», чтобы помочь построить то, что стало самым кровожадным колониальным анклавом в истории. Территория получила издевательское название «Свободное Государство Конго». Конечно, в действительности это был «вампир, нацеленный высосать страну до конца», место действия для «Сердца тьмы».

Британские территории в Африке тоже были завоеваны и управлялись по принципам, которые первым, судя по всему, применил Стэнли. Но их оживляющий дух неизменно являлся духом Ливингстона, чья жизнь послужила проповедью о долге «высшей расы… поднять более деградированные части человеческой семьи».

Два человека, которых соответственно изображают, как злого гения и святого покровителя империи, не были полностью противоположными и несовместимыми. Но они удачно соединили жизненно важные конфликтные элементы имперского предприятия. В долгосрочном плане ружье Снайдера не гармонировало и даже противоречило Библии.

Править Британской империей железным прутом означало уничтожить ее цивилизующую миссию. Если вкратце, то империю подорвали ее собственные внутренние противоречия.

После того, как правление королевы Виктории перевалило на вторую половину, наблюдалось противоречие между продолжающимся нежеланием Британии приобретать зависимые территории за рубежом и ее увеличивающейся колониальной экспансией. Сменяющие друг друга правительства эхом повторяли точку зрения сэра Джеймса Стивена: даже если бы, например, можно было забрать всю Африку, то это оказалось бы бесполезным или не имеющим ценности приобретением. Политики скептически относились к рассказам исследователей, создававшим видения африканских богатств, которые могли бы ослепить и царицу Савскую.

До открытия полезных ископаемых Африка явно могла мало что предложить, кроме пальмового масла, рабов и слоновой кости. А когда охотники убили большую часть слонов за пределами обитания мухи цеце, чтобы обеспечить бивни для изготовления вееров, клавиш рояля, столовых приборов, браслетов, скульптур, шахматных фигур, бильярдных шаров, распятий, искусственных зубов и фаллоимитаторов.

В 1884 г. «Эдинбург ревью» объявила: «Ни один рациональный английский государственный деятель не хочет расширять территориальные границы империи. Мы прекрасно знаем, что приобретение новых территорий не только несет с собой увеличение власти и богатства, но и добавляет обязанности, которые мы должны исполнять, бремя, которое и так уже слишком давит на силу нашего правительства».

С другой стороны, Британия наслаждалась первостепенным положением в Африке, достигнутым благодаря Королевскому ВМФ. Иногда она отвечала на вызовы: вначале - от буров на юге, потом - от французов и немцев к северу.

Имелись и другие причины для интервенции, которые признавали сами либералы. Правительство Гладстона аннексировало Басутоленд в 1868 г. для защиты от буров, а Западный Грикваленд в 1871 г. - для контроля за только что обнаруженными алмазными копями.

Дизраэли на посту премьер-министра с 1874 по 1880 гг. проводил подобную же имперскую политику. Он тоже не хотел захватывать дорогие обузы, особенно - в тропиках. Премьер пришел в ярость, когда «важные и надменные губернаторы» втянули Британию в войны с зулусами и афганцами.

Однако Дизраэли увеличивал империю, если таким образом мог усилить британское величие. Более того, он иногда отвечал на местные обстоятельства - например, на беспорядки среди местных жителей, которые угрожали британским купцам, миссионерам или поселенцам. Так в 1874 г. он расширил британскую власть в Малайе и взял контроль над Фиджи.

Королева Виктория пришла в ужас от перспективы пустить каннибалов в империю, но Дизраэли заверил ее: «Все эти жители Фиджи - методисты».

Неугомонный и суетливый министр по делам колоний лорд Карнарвон, известный под прозванием «Болтун», думал применить доктрину Монро к большей части Африки. Однако он удовлетворился, сделав Золотой Берег протекторатом (в 1874 г.) и аннексировав Трансвааль (в 1877 г.)

В 1878 г. Британия заняла Кипр. В следующем году она заставила султана сместить транжиру-хедива Измаила, который отправился в ссылку на собственной яхте со 150 000 фунтов стерлингов золотом на ближайшие нужды, тридцатью сундуками драгоценных камней, двадцатью двумя лучшими обеденными сервизами из дворца Абдина и семьюдесятью самыми красивыми наложницами из гарема. В конце концов, он умер также экстравагантно, как жил, попытавшись выпить две бутылки шампанского одним глотком.

В то время Британия установила (вместе с Францией в качестве младшего партнера) двойной контроль над финансами Египта. Риторика имперского расширения оставалась приглушенной даже среди тори, но работа по строительству империи шла быстро.

Она ускорилась в то самое время, когда, как казалось, Британии угрожала опасность утратить экономическое превосходство. Иностранная конкуренция росла с 1860-х гг., но с началом «Великой депрессии» в 1873 г. стало ясно: Франция, Германия и США догоняют Британию. Если первая промышленная страна производила почти треть выпускаемых в мире товаров в 1870 г., то этот показатель упал до четверти и даже менее через десять лет. К 1913 г. доля Британии составляла всего 14 процентов. Почему?

Некоторые историки винят глубоко укоренившуюся культурную болезнь, вызванную микробом аристократических замашек. В разделенной на классы и одержимой идеей классовости Британии руководители промышленности и торговые князья стремились не победить аристократию, а присоединиться к ней.

Такой аргумент приводят историки.

Те промышленники и торговцы отправляли своих сыновей в закрытые частные привилегированные средние учебные заведения, где мальчики приобретали качества джентльменов и строителей империи, учились «играть в игру», презирать «торговлю» и ценить латинский и греческий языки выше точных и естественных наук. Естественным наукам обучали в привилегированной школе в Регби. Но - в гардеробе городской ратуши, в ста ярдах от школы.

Т.Х. Гексли обнаружил, что студент выпускного курса Оксфорда может получить высшие оценки, «не слышав о том, что Земля вращается вокруг Солнца». Когда в 1914 г. началась война, секретарь Комитета по защите империи, получивший образование в Регби, читал Гиббона, чей рассказ о защите Константинополя в VIII веке подсказал ему идею о воссоздании «греческого огня» в форме огнеметов. Но Германия уже давно экспериментировала с «фламменверфер» и первой использовала его в качестве элемента неожиданности под Верденом в 1915 г.

Если говорить вкратце, то классическое образование ослабляло предпринимательство и усиливало снобизм, препятствующий успешному развитию промышленности.

Однако это соблазнительное объяснение нельзя признать полностью удовлетворительным. Многие представители элиты поддавались «романтике техники и технологий». Взгляд на мир и восприятие жизни изнеженными и избалованными патрициями ни в коем случае не исключали их приземленную и безжалостную сущность суровых бизнесменов, как часто жаловались викторианцы. А.С. Бенсон, воспитатель из Итона, говорил, что у частных привилегированных школ есть вульгарная цель - «прославление эгоизма и своекорыстия». Когда Том Браун закончил Регби и поступил в университет, то выяснил: «Поклонение золотому тельцу было поистине угрожающим и ярым в Оксфорде».

Дело в том, что в конечном счете скорее экономические, а не социальные силы привели к утрате Британией своей позиции мирового цеха. Великобритания много инвестировала в традиционные виды промышленности, а конкуренты неизбежно по максимуму использовали новые технологии и изобретения. Например, химическая промышленность Германии ушла так далеко вперед, что в 1914 г. британская армия обнаружила: вся краска для формы цвета хаки поступает из Штутгарта. И электростанции Германии вскоре затмили электростанции Британии, где изначально предполагалось: «У каждого прихода должна быть своя собственная электростанция».

Америка оказалась еще более динамичной, массово производила пишущие машинки «Ремингтон», швейные машинки «Зингер» и цилиндровые замки Йеля. Она первой стала изготовлять автоматически работающую технику. Остров, который вручную создавал паровые двигатели, должен был отстать от континента, который производил автомобили на сборочных линиях.

Американская экономика обогнала британскую в период между 1870 г. (когда они примерно соответствовали по размерам) и 1914 г. (когда экономика Америки стала почти втрое больше).

Правда, упадок Британии оказался и относительным, и довольно медленным. Британский капитализм оставался стойким и инновационным, ему помогали хорошие показатели в кораблестроении и текстильной промышленности.

Еще более жизненно важными являлись финансовые услуги и инвестиции за рубежом. За полстолетия до Первой Мировой войны Британия поставляла две пятых всего экспортируемого капитала. Ее невидимая империя тянулась вокруг мира, отражаясь в названиях банков, как заметил один министр финансов: «Имеется Англо-австрийский банк, Англо-итальянский банк, Англо-египетский банк. Есть Англо-шведский банк, есть Лондонский и Гамбургский континентальный банк, Лондонско-бразильский банк, банк Лондона, Буэнос-Айреса и Ла-Платы, даже банк Лондона и Южной Америки». Что касается Имперского банка Персии, то это была компания, зарегистрированная в Лондоне.

Поэтому, если брать абсолютные величины, то Джон Булль прошетал. Но это мало утешало британцев, привыкших к превосходству, для которого требовалось прилагать мало усилий.

Предсказания экономического краха усиливали признаки заката империи. Как Генри Джеймс написал одному американскому приятелю в 1877 г., «закат Англии кажется мне потрясающим и даже почти вдохновляющим зрелищем. И если Британская империя еще раз сократится до этого напыщенного маленького острова, процесс станет величайшей драмой в истории!» По мнению все увеличивавшегося числа подданных королевы Виктории в последние два десятилетия ее царствования, защита империи, консолидация и даже экспансия были необходимы, чтобы не допустить упадка. Империя должна усиливать мощь, чтобы компенсировать относительное уменьшение богатств. Она должна подняться, чтобы избежать упадка.

Мистер Гладстон не придерживался таких взглядов, хотя имел характерное двойственное отношение к вопросу. В отличие от Дизраэли, который обнаружил возможность сделать платформу из королевской власти, империи и патернализма, а на ее основе обращаться к увеличившемуся электорату, лидер либералов выступал за мир, сокращение расходов и реформы.

Это не означало, как заявлял Дизраэли в знаменитой речи в Кристалл-паласе в 1872 г., что «великий старец» предпочитал дезинтеграцию империи. Наоборот, Гладстон, находясь на посту премьер-министра, неизбежно удерживал территории (например, Фиджи и Кипр), приобретение которых он осуждал, пока находился в оппозиции. На самом деле, он порой был готов усиливать суверенитет Британии - в особенности, для защиты «прав дикаря, как мы его называем».

Более того, Гладстон в дальнейшем стал «активным агрессором» в Египте, обеспокоенный важными экономическими интересами Англии (а возможно, вспомнив о том, что 37 процентов его личных акций составляют египетские, которые очень сильно поднялись в цене после британской оккупации).

Но Гладстон, в отличие от своих оппонентов, верил в совершенную добродетель самоуправления. Он предпочитал как можно раньше покончить с «обучением» Британией зависимых народов. «Великий старец» с большим подозрением относился к империи, опасаясь, что Великобритания, как и Рим, будет коррумпирована, удерживая власть в Азии. Он не мог ничего сказать в пользу Индии, кроме того, что она является конечным пунктом для туристов.

Он же предсказывал ужасающие последствия, если метрополия расширит свои ставки в Суэце: «Наша первая площадка в Египте, будь то полученная в результате кражи или покупки, почти точно будет зародышем Североафриканской империи. Она станет расти и расти, пока еще одна Виктория и еще один Альберт, как будут называться озера-источники Белого Нила, не окажутся в наших границах. Тогда мы наконец-то пожмем руки через экватор Наталю и Кейптауну, и это - не говоря о Трансваале и Оранжевой реке на юге, о поглощении Абиссинии или Занзибара на нашем пути на дорожные расходы».

Критики отмахивались от этих прогнозов, как от «миража в пустыне». Но даже лорд Дерби, министр иностранных дел при Дизраэли, который подал в отставку в 1878 г., говорил о политике своего шефа так: «Оккупировать, укрепить, захватить и хвастаться».

Гладстон избавлялся от типичных для «тори» размахиваний флагами и барабанного боя с рвением человека, который в молодости задумывался, стать ли ему архиепископом Кентерберийским или премьер-министром. Антиимперская риторика, которая шла из глубин его личности, никогда не была более яркой и блестящей, чем во время кампании, которая принесла либералам победу во время выборов 1880 г. Во время агитационной поездки по своему округу Мидлотиан, «народный Уильям» ораторствовал, словно проповедник, рассказывающий об адском огне. Он осуждал агрессию, преследующую ложные фантомы славы, проклинал завоевания, поддерживаемые духом ура-патриотизма и шовинизма, который радикальный журналист У.Т. Стед определил, как «империализм, пропитанный джином».

Гладстон назван Афганскую войну преступлением против Бога. Он атаковал аннексию Трансвааля, яростно бранил «политику лишения других прав, на которые мы сам претендуем».

Он критиковал привычку Дизраэли использовать римские аналогии, как направляющие в британской политике, а особенно - лозунг «Imperium et libertas» («Империя и свобода»). Как говорил «великий старец», у римлян это означало «Свобода нам, империя - для остального человечества».

Дизраэли считал Гладстона опьяненным своим же избыточным многословием, а королева Виктория грозила скорее отречься от престола, чем позволить этому «полоумному смутьяну» снова стать премьер-министром. Но она не могла ни остановить его приход, ни предсказать результат. По иронии судьбы, крестовый поход Гладстона за международную справедливость и подорвал нравственные основы империи, и оправдал ее расширение на Египет.

По общему признанию, «великий старец» пытался избежать этой кабалы. Вначале он даже сочувствовал националистическому восстанию полковника Ахмеда Араби в 1881 г., которое само себе привело к такому восторгу в Каире, что незнакомые люди обнимались друг с другом на улицах. Восстание было направлено против коррумпированной элиты Оттоманской империи, против бессовестных чиновников англо-французского двойного контроля, которые руководили слабым новым правителем страны хедивом Тевфиком, против примерно девяноста тысяч «иностранных авантюристов», финансистов, предпринимателей и концессионеров, защищенных привилегиями и не подверженных налогообложению. Они выжимали все что могли из местного населения. «Египет для египтян!» - повторял Гладстон, защитник народов, подавляемых «отвратительными турками».

Но в июне 1882 г. беспорядки начались в Александрии, они привели к смерти пятидесяти европейцев. В Вестминстере, как писал один империалист-либерал, «наша сторона очень хочет кого-нибудь убить. Они не знают, кого».

Месяц спустя броненосцы адмирала Бокампа Сеймура, известного по прозванию «Океанская Волна», обстреляли Александрию. Это был процветающий порт, где проживало 250 000 человек. Город известен своим экзотическим космополитизмом. Гавань заполняли пароходы с гребными винтами из Ливерпуля, колесные пароходы из Марселя, двухмачтовые шхуны из Генуи, шебеки с удлиненными носами из Барселоны, тартаны с латинскими (треугольными) парусами из Константинополя, белые легкие каики из Лимасола, фелюги обтекаемой формы из Каира. Сам город, по словам сэра Чарльза Дилке, превосходил «Кёльн запахами, Бенарес - вредителями, Саратогу - азартными играми, а сам Париж -пороками».

Обстрел нанес значительный урон жизни и процветанию, особенно - в модном консульском районе. Но, как можно было заранее предсказать, он оказался неэффективным против фортов. Об этом следовало помнить Джеки Фишеру, линкор которого «Инфлексибл» обстреливал их из 16-дюймовых орудий. Он не первый раз оказался в Дарданеллах.

Удар не привел и к подавлению Араби. Представители Британии в Каире сообщили в Лондон, что Араби и его приверженцы представляют собой «группу фанатиков-поджигателей, которые сожгли бы биржу, если бы им представился такой шанс. Им уже удалось снизить цену ценных бумаг».

Агрессивные империалисты в кабинете Глад стона услышали, что Египет погружается в анархию, а это могло навредить британским кредиторам и инвесторам. Среди них был недавно ставший шовинистом Джозеф Чемберлен и магнат из «вигов» лорд Хартингтон. Энергия последнего еще больше впечатляла после того, как он показал, что политическое искусство вызывает у него сонливость.

Он зевал во время своей первой речи, потом ему приснилось, что он обращается к коллегам. Хартингтон проснулся и выяснил, что так оно и есть.

Лорд Хартингтон уже требовал использования силы в Ирландии, а тут вместе с союзниками настоял, чтобы Британия заполнила вакуум, оставленный ослабленной Турцией на востоке Средиземноморья. В Египте ей следовало восстановить политическую стабильность, обеспечить неподкупность и честность в финансовых вопросах и закрепиться в Суэцком канале.

Поэтому Гладстон, как и другие до и после него, начал войну во имя мира.

Генерал сэр Гарнет Уолсли был отправлен в Египет с сорока тысячами солдат. Он прибыл на театр боевых действий в синем мундире, коричневых сапогах, перчатках с крагами, тропическом шлеме и больших дымчатых очках. Несмотря на это, у него все равно покраснел нос в климате, «более жарком, чем печь Навуходоносора». Генеральский нос превратился «наполовину в грибовидный нарост, наполовину - в цветную капусту».

Хотя некоторые из офицеров считали его «снобом», занимающимся только продвижением себя самого, уверенность была оправданной. Уолсли обладал одновременно хитростью, отвагой и скоростью. Благодаря этому он провел блестящую серию маневров. Они достигли высшей точки 13 сентября 1882 г., когда опасный ночной переход через пустыню привел войска к укрепленной позиции Араби в Тель-эль-Кебире. Операция чуть не закончилась провалом из-за неожиданного появления большой кометы, которую один из штабных офицеров, Уильям Батлер, описал, как «огненный веник, отправленный, чтобы смести звезды от подходов к солнцу».

Несмотря на этот «ложный рассвет», Уолсли изумил и разгромил плохо подготовленное ополчение Араби. Многих раненых застрелили на поле брани. Британские войска быстро оккупировали Каир. Как самодовольно отметил их командующий, это была самая чистая маленькая война, которую когда-либо вела британская армия.

Однако, как опасались многие британцы, ее конец станет адской неразберихой. Как сказал лорд Раэдолф Черчилль (в речи, которую его внук радостно перепечатал уже в отношении Энтони Идена после вторжения в Суэц в 1956 г.), британский народ систематически обманывали. Его заставляли думать, будто Араби возглавил восстание военных. Но стало ясно: «Он является лидером нации выразителем печалей нации, а военное восстание - это отчаянная борьба народа».

Египетский национализм нельзя победить надолго. Хотя Араби только отправили в ссылку (Гладстон хотел, чтобы его казнили после справедливого суда), он «веками будет жить в народе. Египтяне никогда не станут снова вашими покорными слугами». Поэтому, как предсказывал генерал Чарльз Гордон, усиленно

критиковавший империализм в типично проницательном и напряженном письме сэру Сэмюэлю Бейкеру, «жаль, что наше правительство всегда идет против свободы народов… Агитаторы - это плоды существующих семян, разве Парнелл не представляет националистические чувства ирландцев? Эти вещи не случайны, это восстания народов. Я думаю, те же вещи просматриваются здесь у басуто. Они только притворяются, что Мусафа сопротивляется, в то время как вся нация его поддерживает. Представьте себя в теле египтянина - свой энергичный ум, отвагу. Вас удовлетворило бы спокойствие? Вы бы молчали? Нет, Вы чувствовали бы гораздо большую горечь, чем Араби, и Вы это знаете. Какое право мы имеем делать себя опекунами Египта, когда наше нищее министерство просит выделить 397 000 фунтов на годовые зарплаты? Люди не хотят нас».

Бейкер не соглашался с этим. Но генерал сэр Уильям Батлер, став начальником штаба Уолсли, разделял радикальные взгляды Гордона. По словам Батлера, небеса предупреждали насчет высокомерия в Тель-эль-Кебире. Он считал комету зловещим предзнаменованием будущих британских просчетов и фатальных конфликтов в тени пирамид. Ведь Египет «всегда играл странную роль в судьбе империй».

Гладстон хотел отпустить египтян, но позволил британцам остаться. Он оказался перед неприятным выбором, страстно желая предоставить независимость земле, по которой протекает Нил, но одновременно дать ей стабильное, честное и дружественное правительство. Однако, как указал сэр Ивлин Баринг, отход и реформа являлись взаимоисключающими. Поэтому в 1883 г. сам Баринг был назначен генеральным консулом и представителем Британии в Египте.

Гладстон снова и снова повторял: британская оккупация является временной. Он верил в то, во что хотел верить. «Великий старец» мог убедить большинство людей в большинстве вещей, как сказал его коллега У.Э. Форстер, а себя самого - убедить в чем угодно. Другие обращали внимание на его восхитительную способность импровизировать с убеждениями, и бесцеремонно играть с собственным интеллектом. Историк того времени Уильям Леки говорил: «Гладстон был честным человеком с нечестным разумом, как кардинал Ньюман». Но премьер-министр столкнулся с серьезными трудностями, высвобождая британцев из Египта, что можно сравнить с трудностями высвобождения Египта у Судана.

Даже сами жители считали эту огромную выжженную солнцем пустошь с чахлыми кустарниками, песком, глинистым сланцем и камнями, неприятной вселенской шуткой, если судить по арабской пословице: «Когда Господь создавал Судан, Он смеялся».

Но Египет, который завоевал эту территорию в 1820-е гг., ценил ее, как источник престижа, воды и рабов. Парадоксально, что хедив Измаил назначил и Сэмюэля Бейкера, и Чарльза Гордона губернаторами в 1870-е гг., чтобы искоренить работорговлю. Но Измаил стремился этим только завоевать международное уважение. Будучи сам крупным рабовладельцем, он мало сделал для содействия их усилиям.

Их работа стала легендарной. Правление Бейкера напоминало «атаку под Балаклавой. Оно было великолепно, но едва ли это можно было назвать правлением».

Гордон характерно кусал руку, которая его кормила. «Я нахожусь в состоянии войны почти со всеми в Каире, - писал он, - а мой герб - чертополох».

Однако Гордон показал себя блестящим лидером нерегулярных войск. Он отличился во время подавления Тайпинского восстания в Китае, где «всегда победоносная армия» правительства постоянно терпела поражения и больше напоминала неорганизованную толпу. Так было, пока он не взял руководство на себя.

В Сахаре Гордон обычно появлялся, словно мираж после удивительных маршей на верблюдах. Это был невысокий мужчина под зонтиком, одетый в расшитую золотом маршальскую форму. Его красная феска контрастировала со «стальными» пронзительными гипнотизирующими глазами, которые не различали цвета. «Я стреляю, но я не вешаю, - писал он. - Так быстрее».

Но Гордон не мог уничтожить работорговлю, как не мог поесть в пустыне любимых устриц или утолить жажду, залив Нил себе в глотку (а также вылечить лихорадку при помощи настойки Уэрбурга, несмотря на ее способность «заставить потеть мешок с опилками»). На самом деле он добавил беспорядков и неразберихи в регионе, который никогда не успокаивался. Один английский путешественник говорил: «Контроль над Суданом следует мерить длиной палаша Чарли Гордона».

Когда он убрал палаш в ножны, притеснения в Египте усилились. В 1881 г. появился самопровозглашенный мессия, известный как Махди. Он возглавил священную войну против неверных и иностранцев, наводнивших его землю.

Гордон сочувствовал восставшим, поскольку, как он говорил, никакому народу не понравится, что им правят чужестранцы, отличные по национальности и вере. Гладстон с ним согласился, объявив: суданцы «справедливо борются за свободу».

Поэтому, когда дервиши Махди уничтожили египетскую армию под командованием генерала Хикса в 1883 г., «великий старец» решил, что Египет должен уйти из Судана. Казалось, что для отвода гарнизона никто не подходит лучше, чем генерал Гордон, несмотря на его репутацию эксцентрика.

Это назначение шумно рекламировал и расхваливал У.Т. Стед, редактор «Пэлл-Мэлл газетт». Он был таким же эксцентриком, как и сам Гордон. Известно, что Стед интересовался девственницами (причем так сильно, что его прозвали «Бедстед» (намекая на «постель Стеда») и говорили, что у него вместо пота выходит сперма). Гордон, хотя и демонстрировал целомудрие, любил мальчиков-беспризорников, которых мыл в корыте для питья лошадей в Грейвсенде.

Эти люди разделяли многие теологические взгляды о точном местонахождении райского сада, например. (Его генерал нашел на Сейшельских островах. Связано это было с поразительной схожестью между зрелыми плодами гигантских пальм и женскими наружными гениталиями, и с не меньшей схожестью плодов хлебного дерева и полового органа Адама).

Поддержка Гордона со стороны «Пэлл-Мэлл газетт» могла оказаться решающей. Стед явно являлся одним из первых журналистов, которые оценили возможности имперских кампаний для увеличения тиражей. Сам он с обычной скромностью заявлял, что «двигает империю вперед».

Но Стед очень сильно ошибся насчет Гордона, чьи телеграммы вскоре убедили министров и чиновников в Лондоне, что он «сошел с ума», является «христианским лунатиком». В Каире сэр Ивлин Баринг, его официальный начальник, пришел к такому же выводу. Он заявил: «Человек, который обычно советуется с пророком Исайей, столкнувшись с трудностями, едва ли станет подчиняться чьим-либо приказам». Вместо того, чтобы подчиняться приказам (а особенно - поспешным и неточным), которые он получал, Гордон решил защищать Хартум и разбить Махди. Так он обеспечил пребывание британцев в Египте на семьдесят лет.

Гордон с комичной беззаботностью признавал, что является непоследовательным и никому не подчиняется: «Я знаю, что если бы был начальником, то никогда не нанял бы себя самого, потому что я неисправим». Тем не менее его приветствовали в Хартуме, как «спасителя Судана», он пировал, вкушая индейку и запивая светлым элем. Гордон устроил костер из записей сборщиков налогов и инструментов пыток, а затем принялся за укрепление города, население которого составляло пятьдесят тысяч человек. Это был лабиринт из глинобитных хижин, которые цеплялись за «слоновий хобот» - кусок земли между Белым и Голубым Нилом.

Даже карикатура Литтона Страчи, на которой генерал изображен, как опьяненный Богом шарлатан с Библией в одной руке и бутылкой бренди в другой, не могла скрыть смелость и рыцарский характер. Уолсли говорил, что он сам «недостоин даже чистить пояс Гордона».

Когда дервиши окружили город и стали давить, Гордон использовал все свои резервы. Он устраивал мощные вылазки, превратил пароходы в военные корабли, на которых, словно оспины, остались следы от пуль. Воняло от судов, словно от баржей.

Гордон печатал собственные деньги. Он подбадривал дезертиров, давал каждому по доллару и показывал им их «черные измазанные лица» в зеркале. Генерал вдохновлял защитников харизматичным взглядом. Говорили, что его голос звенит, словно золотой бирманский колокол. Его личность, как казалось, светилась красотой божественности.

Гордон соответствовал Махди в претензиях на божественную поддержку своих целей. Христианский генерал говорил, что является всего лишь стамеской в руках Плотника. Он нашел и светскую поддержку, общаясь с прессой. Франк Пауэр, корреспондент «Тайме» в Хартуме, отправлял домой телеграммы, которые разожгли народное воображение и помогли сделать империализм главной темой его газеты на протяжении полувека.

К весне 1884 г. правительство столкнулось с растущим давлением. Требовали помочь Гордону, а это вызывало раздражение Гладстона. Он считал, что непокорный генерал, джинн из бутылки, пытается заставить Британию аннексировать Судан.

Премьер-министр сопротивлялся, используя свое несравненное умение затягивать дела и увиливать. Он заявлял, что Гордон не окружен, просто вокруг него находятся вражеские силы.

Почитатели генерала проводили массовые митинги, молились, собирали средства и даже предлагали отправить частную армию из охотников на крупную дичь, финансируемую баронессой Бурдетт-Коутс. Они заодно шипели на «великого старца» на улицах и отправляли ему белые перья на открытках, известных как «примулы Гладстона».

Судя по памфлету под названием «История упадка и разрушения Британской империи», якобы написанному Эдвардом Гиббоном из Окленда в 1984 г., «фатальная лень и инертность» Гладстона начали «закат того, что когда-то было сливками наций». (Другими причинами загнивания являлись восстание сипаев, европейская агрессия, освобождение Ирландии Америкой, сдержанность и умеренность, спиритуализм, Армия спасения, прекращение порки в армии, полная выработка угольных шахт, а также ледниковый период, вызванный изменением течения Гольфстрима. Поэтому древний центр империи стал местом проживания белых медведей. Асам «новый Гиббон» получил вдохновение на написание элегии, размышляя на руинах собора Святого Павла и «сломанной арке Лондонского моста»).

В конце концов, чтобы вернуться из футуристической фантазии, королева Виктория и лорд Хартингтон запротестовали, а премьер-министр капитулировал. Он согласился отправить «экспедицию для спасения Гордона», которую неизбежно возглавил Уолсли. Тот, ради кого это затевалось, оглядывал пустыню из подзорной трубы стоимостью 5 фунтов стерлингов, которую установил на крыше своего дворца в Хартуме. Он отверг название экспедиции, ведь ее целью должно быть не его спасение, а «спасение нашей национальной чести».

Это эхом повторяли на родине, потому что люди думали именно так. Суданская кампания стала одним из эпосов империи - очень трогательным, поскольку закончилась трагедией. Как и обычно, подготовка Уолсли была тщательной. Но обстоятельства сложились так, что дело обернулось против него. Было построено восемьсот открытых судов, которые называли «китобойными», для транспортировки 15 000 его солдат вверх по Нилу. Они оказались крепкими и маневренными в руках канадских проводников-лодочников и аборигенов Западной Африки, которых наняли, чтобы ими управлять. Но их выступление из Ассиута отложили, потому что полный, пьющий шипучие напитки, красный как рак начальник штаба генерал сэр Редверс Буллер не заказал достаточно угля для пароходов, которые тащили их на буксире вверх по реке. Пороги тоже оказались серьезным препятствием, хотя суда были достаточно легкими, чтобы их переправили волоком вокруг самых сложных из них.

Как говорили, иногда суда везли членов экспедиции, а иногда члены экспедиции несли суда. Уолсли обустроил базу под тентами У Вади-Хальфы, которая стала известна среди солдат, как «кровавая половина пути».

«Солдаты, моряки, чернокожие и желтокожие, лошади, верблюды, паровые двигатели, начальники отделов, кучи еды и фуража, корреспонденты газет, больные, арабы и генералы. Казалось, все они собраны вместе, словно на товарной станции какого-то Лондонского вокзала. Пару батальонов пехоты, Военное министерство, значительную часть арсенала Вулвича хорошо потрясли, соединили вместе, а потом бросили вперед в пустыню». Там было так жарко и насекомые так мучили, что Уолсли посчитал, будто Вади-Хальфа дает представление о том, что такое Гадес.

Как только стало возможным, он отправил вперед головной отряд «войск на верблюдах». Зрелище впечатляло. Люди были в белых шлемах, красных джемперах из саржи, брюках цвета охры и синих обмотках для ног. Но английские солдаты, которые относились к коню, как к джентльмену, смотрели на верблюда, словно на кабана - «дьявольского коня». Более того, верблюды - угрюмые, упрямые и непокорные животные, издающие странные стоны и жуткие запахи. Они оказались кем угодно, но только не неразрушимыми кораблями пустыни.

Похоже, наездники воспринимали эту метафору буквально. Они относились к этим животным, как к двигателям, и использовали паклю, чтобы законопатить или просто заткнуть дыры в их шкуре, оставленные плохо подогнанными седлами. Размеры этих ран доходили до размера кулака, и они заполнялись червями.

Многие верблюды погибли. Снайперы и разведчики дервишей тоже сдерживали авангард Уолсли, когда он с трудом продвигался вперед по пустыне к югу от Корти, чтобы не идти по большой петле Нила.

Самая кровавая атака произошла в Абу-Клее. Там масса дервишей бросилась на британский строй и убила девять офицеров и шестьдесят пять рядовых перед тем, как атаку отбили.

Киплинг восхвалял смелость британцев в своей неподражаемой манере, одновременно восхищаясь и выражая снисходительность:

В результате неудач и отсрочек люди Уолсли добрались до Хартума только 28 января 1885 г., через два дня после того, как силы Махди одержали победу над изголодавшимся гарнизоном и убили Гордона.

Как он погиб, так никогда и не удалось выяснить точно. Однако кажется вероятным, что Гордон погиб, сражаясь. Викторианцы предпочитали представлять его одиноким героем в красном мундире, который с презрением и пренебрежением смотрел на своих врагов-дикарей как раз перед тем, как они разрубили его на куски Именно так он изображен на знаменитой картине Джорджа Джоя.

Но трагическая новость не заставила сэра Ивлина Баринга отложить планируемый бал-маскарад. Он выразил свое мнение о соотечественниках: «Ни один христианский мученик, привязанный к столбу или брошенный животным в Древнем Риме, никогда не встречал смерть с большей беззаботностью, чем генерал Гордон».

Британия погрузилась в печаль. Это было массовым явлением. Вместо празднования стоял плач. Отношение выражалось в отдании салюта, надгробных песнях, мемориалах, статуях, книгах, поэмах, посвященных воину Господню, жизнь которого была славой Англии, а смерть - гордостью Англии.

Начиная от королевы Виктории и до самых низших слоев люди винили Гладстона в ужасающем ударе по престижу империи, который эхом будет отдаваться на протяжении многих лет. «Великий старец» превратился в «убийцу Гордона». В своем дневнике Уолсли записал: премьер-министр не мог, «хотя и был склонен к самообману, скрыть от себя тот факт, что именно он непосредственно несет ответственность за падение Хартума и все кровопролитие, к которому оно привело». Уолсли повернул бюст «убийцы Гордона», который у него стоял, лицом к стене, а заодно научил свою собаку рычать при упоминании фамилии «Гладстон».

Сама королева выражала недовольство премьер-министром, который, казалось, был обязан отомстить за смерть Гордона. Однако то, что он посчитал ниспосланным провидением вторжением русских в Афганистан, дало Гладстону оправдание, которое требовалось, чтобы отступить из Судана. В конце концов, кровь Гордона стала зерном повторного завоевания этой страны. Тем временем легенда о его жертве была вплетена в имперскую шпалеру красными и золотыми нитями. Его дух повлиял на воинственные настроения Британии в конце викторианской эпохи.

По иронии судьбы, его старый враг, сэр Ивлин Баринг, высокий, апатичный и бесстрастный усатый генеральный консул, стал одним из тех, кто получил империалистическое наследство Гордона.

Баринг, ранее повеса и распутник, а также либерал, смог обеспечить медленное и хитрое включение Египта в империю. Его Диалектические упражнения и уловки оказались достойны Гладстона. По одной оценке, Британия шестьдесят шесть раз официально объявляла о намерении покинуть Египет в течение четырех Десятилетий после 1882 г. И никто не повторял их с такой звонкой искренностью, как генеральный консул. Но его желание уйти было таким же настойчивым, как молитва святого Августина о целомудрии. Каким-то образом все аргументы Баринга оказывались на стороне долгосрочной оккупации.

Главное, что Египет следовало удерживать и защищать от дервишей. Далее, как утверждал Баринг, британская власть «необходима для прогресса и продвижения упорядоченных реформ» в стране, которой плохо управляли в течение шестидесяти столетий. Конечно, говорил он, Египтом должны править египтяне - если бы не непреодолимые трудности с определением того, кто есть египтяне. Их страна наполнена сборной солянкой из арабов, коптов, бедуинов, турков, сирийцев, нубийцев, черкесов, евреев, греков, мальтийцев, бывших жителей Леванта, «чей этнологический статус не поддается диагнозу, а также полукровками всех мастей».

Баринг подчеркивал стратегическое преимущество перемещения британского центра тяжести на Ближнем Востоке из Константинополя в Каир.

Лорд Солсбери, который сменил Гладстона на посту премьер-министра в 1885 г., мог сожалеть о том, что жадная Британия сняла пробу «из котлов с мясом в Египте, не желая от них отказываться». Но Баринг убедил его ценить эти «котлы с мясом».

Финансовые и коммерческие преимущества были огромными. Капитализация каирской биржи поднялась с 7 миллионов фунтов стерлингов в 1890 г. до 100 миллионов фунтов в 1901 г. Великобритания поставляла почти половину египетского импорта и забирала четыре пятых его экспорта (особенно - хлопок).

Суэцкий канал становился все более важным, будучи жизненно необходимой коммуникацией империи. Изобилие товаров шло по нему на британских кораблях: зерно из Пенджаба, хлопок с Декана, джут из Бенгалии, индиго из Бихара, рис из Бирмы, чай из Ассама и Цейлона, финики из Месопотамии, олово из Малайи, конопля с Филиппин, сахар с Фиджи и Явы, замороженное мясо из Австралии.

Египет оказался чем угодно, но не бременем.

Так Баринг стал хозяином того, что один из его подчиненных, Альфред Милнер, назвал «скрытым протекторатом». Или, как выразился Киплинг, «это страна, которая не страна, а длинная полоса огорода для выращивания овощей на продажу, номинально находящаяся под властью правительства, которое не правительство, а разрозненная сатрапия полумертвой империи, контролируемой лицемерно державой, которая не держава, а представитель».

Хедив оставался фигурой, теоретически подчиненной турецкому султану. Но на практике он даже не мог уехать из Каира без разрешения Британии, на него полностью надели узду. Другими прозвищами резкого, замкнутого и необщительного генерального консула стали «Повелитель» и «Ивлин Первый». Он жил роскошно и смотрел на подданных, как на непослушных детей, погрязших по лжи. Баринг считал, что египтянин столь же интеллектуально удален от европейца, как обитатель Сатурна.

Баринг не зашел так далеко, как будущий посол в Турции, сэр Николас О"Коннор, который сказал жене: «Восточные люди физически и умственно определенно отличаются от нас. У них более низкая организация нервной системы, как у грибов или рыб».

Но генеральный консул очень четко выражался в плане того, что жители долины Нила должны долго оставаться в подчиненном состоянии. Однако британские головы могут направлять египетские руки, чтобы приносили пользу, а британские руки способны обеспечить необходимую дисциплину.

Отношение Баринга скорее походило на идеи римского префекта, а не фараона. По словам одного подчиненного, он «был пропитан героическим духом античности: открыто признанной жаждой славы, пренебрежением к незначительному, верой в силу и власть, восхищением достижениями, презрением к слабости, будь то у отдельных людей или наций. В понимании вещей он, по сути, был римлянином. Его отношение во время кризиса явно вдохновлялось тем, что он считал подходящим для проконсула». Баринг был «римлянином даже в отдыхе», занимался физическими упражнениями ровно по два часа в день, чтобы иметь здоровый дух в здоровом теле.

Все остальное время он являлся властью за троном, как британский резидент в индийском княжестве. Как писал лорд Солсбери, было важно, что «позиция Баринга, как управляющего, не подчеркивалась слишком явно». Поэтому он не отдавал приказов, а советовал, но эти советы требовалось принимать. Он правил при помощи уловок и ухищрений, хотя его ежегодные отчеты, как говорил Уилфрид Скавен Блант, были оформлены в стиле первой главы Книги Бытия.

Скрытая автократия имела и отрицательные стороны. Она вела к цинизму и отчуждению на земле Нила, где ни одна политическая шарада не могла скрыть важность хедивов, беев, пашей, мудиров (губернаторов провинций), шейхов, эфенди и бимбашей, не говоря уже о верности пяти миллионов феллахов. Более того, Для британских критиков эта египетское лицедейство символизировало надувательство и притворство в сердце империи. Империализм был преступлением, который не смеет назвать свое имя, как сказал экономист Дж. А. Гобсон. Вместо этого он использовал то, что Раскин называл «замаскированными словами» - например, «ректификация границы» или «эмиссар цивилизации». По мнению Гобсона, этот тип лицемерных речей хуже лжи. Платон называл это «ложью в душе» (которая сама не знает, что она ложь).

Глубоко укоренившееся лицемерие было главной целью «выдающихся викторианцев». В последнем эссе книги с таким названием Литтон Страчи использует недостатки характера Гордона для того, чтобы подорвать и эпоху, и империю. Он делает вывод с сатирическим выпадом по поводу британской победы над преемником Махди в Омдурмане в 1898 г. Она дала еще большие преимущества казуистическому генеральному консулу: «Все закончилось очень счастливо - славной бойней двадцати тысяч арабов, большими прибавлениями к Британской империи и шагом к пэрству сэра Ивлина Баринга».

Лорд Кромер, если использовать его новый титул, правил в Египте до 1907 г. Он сделался еще более надменным и стал сильнее страдать от подагры. Его главным делом была модернизация земли, в которой, как сказал Киплинг, «время стояло неподвижно с эпохи Птолемеев».

Кромер соглашался с тем, что реформа по европейскому типу может идти только до определенных пределов, поскольку невозможно сделать «западный шелковый кошелек из уха восточной коровы». Однако он вел страну к процветанию, снизил налоги, улучшил административную и юридическую системы, избавился оттирании ременной плети и неоплачиваемого принудительного труда.

Кромер заявлял, что усилил «безвольных солдат-феллахов» британскими офицерами и сержантами, которые чудесным образом (если снова процитировать Киплинга) «так муштровали чернокожего, что он становился белым, заставляя сражаться даже мумию».

Однако достижения генерального консула были неоднородными. Он гордился обширными ирригационными работами, которые почти удвоили засеваемую площадь в период его пребывания у власти. Но они добавили работы феллахам, истощали землю, распространяли в Египте болезни, которые передаются с водой - малярию, бильгарцию. Как с неохотой признавал Кромер, они заодно давали «скандальную прибыль» иностранным финансистам вроде сэра Эрнеста Касселя (чьим главным деловым партнером оказался лорд Ревелстоук, брат Кромера).

Генеральный консул демонстративно улучшал египетское образование. Но английских учителей не нанимали, если они знали хоть слово на арабском. И сами учителя не испытывали сочувствия и симпатий к своим подопечным. Египетского школьника считали «попугаем, не отличавшимся умом, неисправимым в неточностях безнадежно глупым в нечестности. В юношеском возрасте он начнет увлекаться кофе, гашишем и любовницами». Став взрослым, такой юноша сделается англизированным арабом - полезным в качестве клерка, опасным в качестве националиста. Ему любой ценой нельзя позволять подняться.

Типичный британец говорил: «У египтянина нет ума». «Ни один человек с темным цветом кожи не может так точно сымитировать воротнички англичан; но в плане интеллектуальных способностей это - не белый человек».

В своей основе патернализм Кромера вступал в противоречие с египетским национализмом. Это наиболее явно проявилось в 1906 г., когда несколько жителей деревни Деншавай жестоко наказали за участие в фатальной драке с британскими офицерами. Их приговоры осудили как в Британии, так и в Египте, а особенно после того, как Кромер получил орден «За выдающиеся заслуги» как раз в тот день, когда четырех жителей деревни повесили.

Это была египетская версия ирландского противостояния. Блант заявлял, что эпизод сделал «больше для сотрясения Британской империи на Востоке, чем что-либо, происходившее на протяжении многих лет».

Однако уже в 1889 г. говорили, что Египет модернизируется так быстро, что «телефонный провод проходит почти до уха Сфинкса». Одним из признаков прогресса являлся туристический бум, которому способствовал Томас Кук, «кассир билетной кассы империи». Его агентство путешествий являлось крупнейшим британским бизнесом в Египте.

Ранее путешественники были вынуждены мириться с гостиницами, полными блох и тараканов. В судах, ходивших по Нилу, жило множество крыс и скорпионов. Теперь они стали наслаждаться роскошным караван-сараями, особенно - отелем «Шефердс» в Каире, где имелись лифты, электрический свет и роскошное убранство, о котором говорилось, что оно «эдвардианское, XVIII династии».

Пароходы Кука, миниатюрный британский флот, который правил в грязных водах Нила, были такими роскошными, что «затмевали баржу Клеопатры из полированного золота». Имелись даже респектабельные бордели. (Те, которые находились рядом с «Шефердсом», принадлежали коптскому патриарху).

К 1891 г., как отмечает один англичанин, Каир напоминал английский город, в котором остались восточные достопримечательности, «во многом подобно тому, как владелец загородного дома сохраняет заповедник с дичью или олений парк для собственного Развлечения».

Но живописность имела свои границы. Определенно путешественников очаровывали минареты и мечети, чьи купола поднимались, словно «огромные позолоченные и бирюзовые пузыри» над пальмами и крышами домов. Их очаровывали мавританские арки и решетки, ковровые базары и рынки специй, уличные сцены, наполненные «персонажами арабских ночей», ослепляла изобильная природа и калейдоскоп красок в долине Нила.

Однако европейцы приходили в ужас от грязи, нищеты, убожества и суматохи, которые царили в Египте. Им докучали торговцы, усиленно предлагающие свои товары, а также сутенеры и убогие нищие, которые жалобно просили бакшиш. Они видели проституток с татуировками и рабов, которые пережили бастонаду, истощенных собак, жестокое обращение с мулами, заваленные мусором трущобы и тучи мух. Они замечали, как бедуины в накидках цвета индиго и феллахи в синих рубахах «живут в грязи и нищете, с которой не могут даже сравниться Индия и Китай».

Однако еще более шокирующим был контраст между современным упадком и поразительными реликвиями первой великой цивилизации. Викторианцы жили в тени романтиков, и у них вызывали благоговейный трепет руины Мемфиса и Фив, великолепие пирамид Гизы и роскошь храмов Луксора. Когда-то Каир считался «матерью мира», а теперь был словно покрыт пеплом, казался «погребенным в лаве, и как Помпеи, только что откопан».

По мнению одной путешественницы, Амелии Эдварде, зал с колоннами в Карнаке, известный древним, как «лес вечности», являлся «самой благородной архитектурной работой из когда-либо спроектированных и созданных человеческой рукой». Но египтяне, которые когда-то создавали гигантов из твердой скалы, теперь стали «нацией рабов».

Флоренс Найтингейл считала, что «для британской гордости хорошо» сравнивать титаническое прошлое с нынешней деградацией. Она задумывалась, не превратятся ли англичане «снова в пиктов, как египтяне превратились в арабов». Возможно, какое-то нарушение природного или божественного закона приведет к краху.

В любом случае Египет представлял «мементо мори» для имперского величия и напоминал останки классического Рима. Он создавал образ проходящей славы так ярко, как переливчатые закаты солнца над Нилом.

Кромер не любил думать об упадке Британии, но признавал, что она не может бесконечно править Египтом. Никакие преимущества, которые он или его преемники дадут жителям, не остановят человека в тюрбане или феске от желания ухода человека в тропическом шлеме или цилиндре.

Кромер завершил свой двухтомный труд, апологию своего правления под названием «Современный Египет» (1908), цитируя опыт римского императора Феодосия. Последний обнаружил: «Даже самый мудрый и самый гуманный из принцев, если он другой национальности, соблюдает другие обычаи, исповедует другую религию, никогда не сможет завоевать сердца людей». Он повторил это мнение в книге, сравнивая Римскую и Британскую империи, которые особенно походили друг на друга в том, что выбивались из колеи проконсулами, выступавшими за экспансию, и местным обслуживающим персоналом. Одновременно они находились в поиске «границ, которые можно защитить».

Да, Кромер настаивал, что Британии следует сохранить Индию в обозримом будущем, поскольку только ее правление дает единство среди религиозного, расового и лингвистического разнообразия. Но, как говорил он, обутый в стоптанные ботинки англосакс всегда стремится к двум имперским идеалам, являющимся взаиморазрушительными - «идеалу хорошего правительства, которое означает продолжение его собственного превосходства, и идеалу самоуправления, который означает полный или частичный отказ от своего главенствующего положения».

Но это противоречие едва ли могло пойти на пользу империи. А приобретение Гладстоном Египта, которое обидело Францию и оскорбило Германию, помогло ускорить международную схватку за другие африканские территории.

Джон Булль получит львиную долю. Но то, что европейские соперники смогли бросить вызов в Африке, означало: имперский подъем Великобритании находился под угрозой.

За последнее столетие слово «империя» и все, что с ним связано, воспринимается однозначно негативно. Любую империю принято считать злом, противоречащим свободе и демократии. Империализм ассоциируется с работорговлей, жестокими войнами, эксплуатацией природных ресурсов, угнетением народов, расизмом и шовинизмом. Британский экономист и историк Ниал Фергюсон подвергает сомнению столь однозначную оценку. В книге «Империя» он выступает с апологией «либерального империализма», предлагая максимально объективно оценить достижения и поражения Британской империи.

В период расцвета Британская империя, крупнейшая в новой истории, занимала четвертую часть суши и управляла четвертой частью мирового населения. «Они покорили и заселили полсвета, как бы сами не отдавая себе в том отчета» — так характеризовал Британскую империю XVIII века Джон Сили, автор бестселлера викторианского времени «Расширение Англии». Действительно, формирование великой империи предстает скорее случайным, чем закономерным. Все потому, что не абстрактная государственная политика, а частные устремления были движущей силой расширения Британии. Политика была следствием экономических интересов, религиозных убеждений и личных устремлений конкретных людей.

Еще в конце XVI века Англия существенно отставала от Франции, Испании и Португалии в темпах освоения Нового Света, а от Голландии — в торговле и финансах. За 200 лет Британия превратилась из страны, находящейся на периферии европейской политики, в ведущую мировую державу. Узаконенное пиратство со времен Фрэнсиса Дрейка укрепило британский флот и сделало Англию абсолютным хозяином моря. А финансовые институты, такие как Центральный банк и система обслуживания государственного долга, которые Англия приобрела у голландцев, сделали страну экономическим лидером.

В процессе расширения Британской империи экономика всегда шла впереди политики. До конца XVIII века Индия управлялась сотрудниками Ост-Индской компании, которая обладала собственными поселениями, дипломатами и даже войсками. Колонизация Африки в XIX веке активно поддерживалась капиталами семейства Ротшильд. А покупка акций Суэцкого канала на долгие десятилетия стала для империи инструментом контроля за ситуацией в Египте. Британская империя началась с экономики и ей же и закончилась, когда после Второй мировой войны под грузом внешнего долга она больше не могла содержать свои обширные колонии.

Другим важным инструментом расширения империи была миграционная политика. Жителям Британии было слишком тесно (или бедно) на небольшом острове в Атлантическом океане. Одни уезжали в поисках новых экономических возможностей, другие искали свободы. За политическими свободами уезжали в Северную Америку или Австралию. Путь к свободе от предрассудков викторианского общества вел на восток. А переселенцы с корабля «Мейфлауэр», в честь которых отмечается День благодарения, и вовсе бежали от земных грехов к свободе благочестивого мироустройства. С начала XVII века до 50-х годов XX века Британские острова покинули более 20 млн человек (треть населения нынешней Великобритании).

На заокеанских территориях начали складываться очаги британской культуры. Если в XVIII веке британская политика в Индии скорее была нацелена на межкультурную интеграцию, то в XIX веке империя сформулировала просветительскую миссию по отношению к колонизированным территориям, из эксплуататора превращаясь в защитника и покровителя отсталых государств. Нравственный императив двигал сотнями миссионеров, которые отвечали за британскую культурную экспансию среди туземцев и боролись с работорговлей на африканском континенте. Одним из них был путешественник Давид Ливингстон.

Благодаря торговцам, мигрантам и миссионерам стала возможна, по определению Фергюсона, «глобализация без канонерок». Британское военное преимущество было важным, но не определяющим фактором стабильности империи. В период расцвета Британской империи в конце XIX века расходы на содержание армии не превышали 3% ВВП. При этом Британия обладала самым мощным и современным флотом, угольные базы для которого были разбросаны по всему миру. Но империя контролировала колонии скорее благодаря гибкой политике и современной инфраструктуре. Именно во времена британского доминирования континенты опутали железные дороги и телеграфные линии. Совокупность этих факторов позволяла сдерживать рост национальных освободительных движений. Ведь получив прививку британской культуры и образования, колониальная элита хотела большего — ответственного правительства.

В итоге не национальные освободительные движения привели к краху Британской империи, а, как предсказывал Адольф Гитлер накануне Второй мировой войны, новые претенденты на мировое доминирование — Германия, Япония, Россия. Падение империи было стремительным — то, что создавалось три века, распалось буквально за три десятилетия, оставив метрополии несколько «сувениров» на память о былом могуществе.

Однако и сегодня Британская империя не менее реальна, чем столетие назад. Имперским наследием для многих ее колоний стали английский язык, образование, культура, инфраструктура, прецедентное право, институты государственного управления. Дух великой Британии и сегодня чувствуется в разных частях земного шара от Бостона 
до Сингапура и от Дели до Канберры.

Но главным цивилизационным экспортом Британской империи, по мнению Фергюсона, стала идея свободы. Британия осуществила первую попытку глобализации — во времена всеобщего увлечения протекционистской политикой, задолго до появления ВТО и МВФ. Хотя империя часто была небезупречна по отношению к свободе личности, она, безусловно, покровительствовала свободной торговле, движению капитала и свободному труду, а также поощряла масштабные инвестиции в инфраструктуру своих колоний. Этим «старая добрая Англия» еще в конце XIX века выгодно отличалась от империй-конкурентов. В определенной степени империализм Британии устарел, будучи слишком джентльменским для нового мира «реальной политики». И Ниал Фергюсон не скрывает своей ностальгии по тем временам.

Книга «Империя» была впервые издана в 2003 году, до начала военной кампании США и союзников в Ираке. Завершение холодной войны, казалось, уничтожило последнюю «империю зла». Однако «конец истории» продлился недолго. У международного сообщества и наднациональных структур не хватает финансовых и военных ресурсов для реакции на угрозы мировому порядку. 
По мнению Фергюсона, ситуация требует появления новой «либеральной империи» — арбитра международных отношений, который вмешивается в дела неправедных режимов и несет в нецивилизованный мир ценности демократии и свободы, как это делала Британия на протяжении столетий. Сегодня играть эту роль могут только Соединенные Штаты. И фактически США уже ее исполняют, признают они это или нет.

Провокационные выводы Фергюсона могут вызвать одобрение или острое неприятие. Фантомные боли имперского величия знакомы российскому читателю не меньше, чем британскому. Но как ни относись к апологии нового империализма, «Империя» — это в первую очередь блестяще написанный исторический нон-фикшн, в котором живые характеры и судьбы переплетены с мировой политикой. Фергюсон доказывает: роль историка не в том, чтобы канонизировать историю, а в том, чтобы сделать ее живым предметом для размышлений.

Британский, или, как подчеркивает сам Фергюсон, шотландский историк. Профессор истории в Гарвардском университете. Сотрудничает также с Оксфордским и Стэнфордским университетами. Автор нескольких книг-бестселлеров — «Война мира», «Происхождение денег», «Цивилизация: Запад 
и другие». Неоднократно признавался журналом Time «одним из самых влиятельных мыслителей современности». Автор множества телевизионных исторических фильмов. Фергюсон — один из самых яростных критиков Барака Обамы и его политики.

Некоторые историки прямо объясняют распад Британской империи либерализацией международной торговли. Так, Д. Ливен пишет: «Империя имеет экономический смысл в зонах протекционизма и закрытых торговых объединений... После 1945 года мировая экономика, в которой господствовали Соединённые Штаты, сделала свободную торговлю реальностью и в этом смысле приложила руку к делу упразднения империй». Другие авторы, как Р. Камерон, высказываются относительно причин распада империй более осторожно. Они указывают, что причиной утраты европейскими державами контроля над колониями были «их собственная послевоенная слабость, растущая сила движений за национальную независимость и амбивалентная позиция Соединённых Штатов». В этих условиях «империалистические державы всё больше приходили к пониманию того, что лучше добровольно уступить контроль, чем идти на издержки и риски войны». В частности, Великобритания начала подготовку колоний к самоуправлению, а затем вынуждена была уступить движению за независимость. Однако экономический аспект проблемы в издании, посвящённом экономической истории, практически игнорируется.

Между тем распад колониальных империй и в особенности Британской империи имел, помимо политических, и существенные экономические предпосылки. Однако эти предпосылки вовсе не сводились к тому, что свободная торговля шла на смену протекционизму. Если рассматривать проблему в долгосрочном аспекте, то становится очевидным, что режим внешней торговли Великобритании в период распада империи был гораздо более протекционистским, чем на завершающем этапе ее формирования. Импортные пошлины на промышленные товары были отменены Великобританией в 1860 г. и не применялись до 1932 г. Великобритания в период до Первой мировой войны добивалась принятия режима свободной торговли и другими странами. Однако развитые страны оказали сопротивление этой идее. Импортные пошлины в США начали повышаться сразу после победы Севера в гражданской войне, а в странах континентальной Европы - с конца 70-х годов XIX в. Наибольший успех имела либерализация торговли в слаборазвитых странах. Помимо британских колоний, ввозить британские товары беспошлинно или облагать их пошлинами по низким ставкам обязались также страны Латинской Америки, Османская империя, Китай, Таиланд. В результате к началу XX в. «третий мир был океаном либерализма без островов протекционизма».

В то же время британские доминионы (Канада, Австралия, Новая Зеландия) проводили протекционистскую политику. В результате британским товарам в ряде случаев было труднее попасть на их рынки, чем на рынки многих слаборазвитых стран, не входивших в Британскую империю. Так, в Канаде с 1887 г. ставки импортных пошлин на промышленные товары составляли в среднем 25-35% их таможенной стоимости. Британским товарам с 1898 г. предоставлялась 25-процентная скидка с этих пошлин, т.е. фактически они облагались пошлинами по ставкам от 18,75 до 26,25%. Между тем ставки импортных пошлин в слаборазвитых странах в большинстве случаев не превышали 5% . Таким образом, Великобритания обеспечивала доступ своих товаров на рынки слаборазвитых стран, даже если на них не распространялся её суверенитет. Соответственно целью расширения империи было вовсе не формирование «закрытых торговых объединений». Большую роль играли стратегические соображения. Что же касается экономического аспекта проблемы, то британские власти стремились расширить сферу своего правового контроля и избежать попадания новых стран в сферу действия протекционизма других государств. Агитация за имперский таможенный союз стала развиваться лишь в 1880-е годы. Однако в полной мере этот союз так и не был создан.

Уровень тарифного протекционизма западноевропейских стран и США в период от 1875 г. (канун раздела Африки между европейскими державами) до 1950 г. (первый этап распада колониальных империй) показан в табл. 16. Данные таблицы никак не согласуются с гипотезой, что этот распад был следствием либерализации международной торговли, инициированной США. Верно, что в послевоенные годы импортный режим США существенно либерализовался, и их доля в британском экспорте увеличилась. Однако таможенные барьеры в большинстве развитых стран Западной Европы в 1950 г. понизились лишь по сравнению с пиком протекционизма во время «великой депрессии». По сравнению с 1913 г. они либо возросли, либо снизились несущественно (за исключением Дании и Швеции).

Торговые режимы западноевропейских стран в 1950 г., когда начиналась деколонизация, были гораздо менее либеральны, чем в 1875 г., когда активно строилась Британская империя. Между тем после Второй мировой войны доля стран континентальной «шестёрки» во внешней торговле Великобритании была выше, чем доля США, и увеличивалась, несмотря на протекционистские барьеры. Таким образом, либерализация торговли была скорее следствием, чем причиной возросшей заинтересованности развитых стран во взаимном товарообороте. Объяснять же эту заинтересованность следует скорее тем, что по мере повышения уровня экономического развития возрастает значение внутриотраслевого разделения труда. «Чем более развита страна в промышленном отношении, чем больше удельный вес в структуре её производства науко- и техноёмких отраслей, тем выше должна быть доля внутриотраслевой торговли в её внешнем товарообороте». Соответственно в географическом отношении эта торговля концентрируется на других высокоразвитых странах, обладающих достаточным потенциалом для внутриотраслевого товарообмена.

Следует заметить, что, по подсчётам А. Майзелса, ещё в 1913 г. большая часть промышленного экспорта континентальных стран Западной Европы и США направлялась в другие развитые страны (Великобритания, в промышленном экспорте которой доля этих стран составляла менее трети, представляла собой исключение). Таким образом, её роль лидера мировой торговли, генератора глобального спроса, посредника между Европой и другими континентами тормозила закономерный переход к более интенсивному товарообмену к более развитыми странами, который стал нарастать по мере повышения технологического уровня экономики.

Сама Великобритания в послевоенный период входила в число наиболее протекционистских развитых стран. Несмотря на отказ от политической власти над колониями, она ещё продолжала нуждаться в привилегированных отношениях с ними, используя для этого не только торговые преференции, но и валютные рычаги.

Империя британцев

"Для чего создавалась и сохранялась Британская империя?.. С самых первых времен английской колонизации и до наших дней этот вопрос занимал умы британских мыслителей и политиков. " - писал один из английских историков, К.Кнорр. В разные времена разными авторами на этот вопрос давались разные ответы. Многообразие точек зрения характерно и для ХХ века. Ч.Лукас в качестве причин создания Британской империи называл высокие моральные ценности, филантропию, а также соображения национальной безопасности, а Т.Смит видел основную причину расширения пределов империи в политических расчетах и амбициях государственных деятелей и давлении внешних обстоятельств. Р.Хаум объяснял экспансию переизбытком у англичан энергии при том, что сознательно они никакой империи не желали, Г.Вильсон - постоянной необходимостью обороны, а Д.Юзауг подчеркивал главенствующее значение экономического фактора. Количество работ, доказывающих, что Британская империя была выгодна финансовой олигархии, работ, доказывающих, что она была выгодна всему английскому народу и работ, доказывающих, что она была невыгодна никому примерно одинаково. И почти нет работ, в которых пытающихся объяснить, чем собственно была для англичан их империя.

Мы попытаемся сделать это с точки зрения этнопсихологии и начнем с того6 чтобы объяснить, как воспринимает английский народ ту народ ту территорию, которую собирается осваивал. И кстати заметим, что для русских изучение Британской империи имеет свою особую ценность, ведь свою историю можно только сравнивая.

Начнем с самого простого. Выделим несколько основных черт, присущих английской колонизации. Вопервых, до последней трети XVIII века англичане занимали только малонаселенные части света. Вовторых, связи англичан с местным населением их колоний были минимальны. Смешанные браки были исключительным явлением, дух миссионерства вплоть до XIX века проявлялся мало. Англичане как бы игнорировали туземцев. Втретьих, вплоть до XIX века английское правительство принимало минимальное участие в основании колоний. Английский историк Е. Баркер писал: "Когда мы начали колонизацию, мы уже имели идею - социальнополитическую идею - что помимо английского государства, имеется также английское общество, а точнее - английские добровольные общества (и в форме религиозных конгрегаций, и в форме торговых компаний), которые были готовы и способны действовать независимо от государства и на свои собственные средства... Именно английские добровольные общества, а не государство, учреждали поселения в наших ранних колониях и таким образом начали создавать то, что сегодня мы называем империей ".

И что еще характерно, английские переселенцы словно бы желали не переносить с собой Англию, а создать нечто новое, что не должно было сделаться второй Англией. Они селились в своей новой стране, отождествляли свои интересы с нею и трудились на ее благо. При этом английские колонии вплоть до последней трети XIX века не воспринимались англичанами как особо значимая ценность - это еще одна отличительная черта английской колонизации. Лорд Дж. Сили, теоретик английского империализма, писал: "Есть нечто крайне характерное в том индифферентизме, с которым англичане относятся к могучему явлению развития их расы и расширения их государства. Они покорили и заселили полсвета, как бы сами не отдавая себе в том отчета ".

Это до какойто степени можно объяснить спецификой английских колоний. Английская эмиграция первоначально имела религиозные причины, англичанеколонисты рвали все связи со Старым светом и разрыв этот оставлял в их душах глубочайший след. Параллельно возникали и торговые фактории. Но воспринимались ли они вполне как колонии? С точки зрения торговых интересов увеличение территории было для Англии не только не необходимо, но даже нежелательно. Ей нужно было только держать в своих руках пункты, господствующие над главными путями. "В XVIII веке английские торговцы больше дорожили двумя ВестИндийскими островками, чем всей Канадой. Во времена парусных судов эти островки господствовали над морскими путями, соединявшими Европу со всеми американскими портами. Там же, где Англия приобрела действительно крупные владения, то есть в Индии и Канаде, это было сделано главным образом потому, что здесь приходилось бороться за каждый опорный пункт с постоянной соперницей - Францией, так что для укрепления позиций был необходим обширный тыл... На протяжении XIX века из этих торговых станций и портов выросла Британская империя. Однако эти новые территории уже не представляли интереса для британских переселенцев.

Сколь прочны и многолюдны были британские колонии, основанные когда-то на слабозаселенных землях, столь же труден был для англичан процесс интериоризации земель, имеющих скольконибудь значительную плотность туземного населения. Так, английское население в Индии не состоящее ни на военной, ни на государственной службе к концу XIX века едва приближалось к 100 тысячам. И это при том, что начиная с 1859 года, после подавления мятежа, британское правительство проводило политику, направленную на привлечение британцев в Индию, а на индийском субконтиненте имелись нагорья, по климату, растительности и относительной редкости местного населения вполне пригодные для колонизации, во всяком случае, в большей степени подходящие для земледельческой колонизации, чем "хлопковые земли " Средней Азии, активно заселявшиеся русскими крестьянам. Английский чиновник Б.Ходгсон, прослуживший в Индии тридцать лет своей жизни, писал, что Индийские Гималаи могут стать "великолепной находкой для голодающих крестьян Ирландии и горных местностей Шотландии ". Еще более остро вопрос о британской колонизации северных районов Индии.

Но вопрос остался на бумаге. Для того, чтобы жить в Гималаях требовалось вступить в прочные отношения с местным населением. Последнее по своему характеру британцам было даже симпатично. Англичане давали самые идиллические характеристики жителям Гималаев. Монахи и аскеты, нашедшие себе убежища в снежной суровости высоких гор, стали основными персонажами европейских описаний Гималаев. В отличии от обычной индийской чувственности, путешественники находили здесь величайшее самообуздание, столь импонировавшие викторианцам. Гималаи в представлениях англичан было местом преимущественно романтическим. Жизнь крестьян описывалась так же преимущественно в идиллических тонах. Обращалось внимание на их необыкновенно чистые и прекрасно возделанные угодья.

Однако британское население, состоявшее главным образом из чиновников лесного ведомства, жило в поселках, приближаться к которым местным жителям было строжайше запрещено, словно поставлен был невидимый барьер. И когда в Гарвале - одной из местностей Гималаев - действительно возникают европейские поселения британцы поступают с этими романтическими горами точно так же, как в это же время с романтическими горами своей родины - горами Шотландии: стремятся вырубить естественные лесные массивы и засадить горные склоны корабельными соснами. Действия британцев могли бы казаться чисто прагматическими, если не учитывать, что тем самым они лишили себя одного из немногочисленных плацдармов для британской колонизации Индии, вступив в затяжной конфликт с местным населением. В результате, британские поселения Гарваля так никогда и не превысили общую численность в тысячу человек.

Англичане и абстрагировались от местного населения, и создавали для себя миф о загадочных жителях Гималаев, и воспевали чудесную природу края, и признавали практически только хозяйственное ее использование. Их восприятие как бы раздваивалось. В результате, осознавая и возможность, и желательность крестьянской колонизации района Гарваля, британцы не решались к ней приступить.

Между британцами и местным населением словно бы всегда стоял невидимый барьер, преодолеть который они не могли. Так, еще во времена колонизации Америки "угроза, исходящая от индейца приняла для пуританина природнототальный характер и в образе врага слитыми воедино оказались индеецдикарь и породившая его дикая стихия природы... Пуританский образ индейцаврага наложил свой отпечаток на восприятие переселенцами пространства: оно для них активно, это пространство "западня ", полное подвижных и неожиданных препятствий ".

Британцы создавали себе в своих владениях узкий мирок, в который не допускались никакие туземцы и который должен был бы воспроизводить английское общество в миниатюре. Однако психологическую неадекватность этого ощущения обнаруживает тот факт, что, прожив несколько лет в таких колониях, англичане, от колониальных чиновников до последних бродяг, чувствовали, попадая назад в Англию, еще больший дискомфорт. Те, кто волей судьбы оказывался перед необходимостью более или менее близко соприкасаться с неевропейцами (чего англичане избегали) приобретали себе комплекс "аристократов " и тем по существу обращались в маргиналов в английском обществе. Ничего подобного не знает история никакого другого европейского народа.

Любая новая территория, где селится англичанин, в его восприятии - "чистая доска ", на которой он творит свой собственный мир по своему вкусу. Это в равной степени относится и к колонизации Америки, и к созданию ИндоБританской империи. Так, "пуритане, несмотря на свои миссионерские претензии рассматривали Америку как свою собственную страну, а ее коренных жителей, как препятствие на пути своего предопределения как американцев. Будучи пионерами, осваивавшими богатую неразвитую страну, первые американцы верили в свою способность построить общество, отвечающее их желаниям ". Аналогичным образом и "индийская tabula rasa представлялась во всех отношениях в высшей степени подходящей, чтобы устроить там общество на свой собственный манер ".

Внешне это восприятие может напоминать "дикое поле " русских, но имеется одно очень существенное различие. Русские осваивают "дикое поле ", вбирают его в себя, не стремясь ни ограничить его, ни устранить встречающиеся на нем препятствия. Русские как бы игнорируют конфликтогенные факторы, связанные с новой территорией, и не прилагают никаких усилий, чтобы устранить их возможное деструктивное действие. Эти конфликтогенные факторы изначально рассматриваются не как внешние трудности, а как внутренние, от которых не уйдешь, но которые не подлежат планомерному устранению, а могут быть сняты только в более широком контексте деятельности народа. Англичане же, если они не могли избежать самого столкновения с тем, что порождает конфликтность - а сам факт существования туземного населения уже является для англичан конфликтогенным, ведь туземное население так или иначе препятствует реализации собственно английских представлений - то они стремились поставить между собой и местным населением барьер.

К чему приводило наличие психологического барьера между англичанами и коренным населением колоний? Эдвард Спайсер в книге "Циклы завоевания " описывает как из "политики изоляции " постепенно развивалась концепция резерваций, воплотившаяся в отношениях с индейцами Северной Америки. Изначально эта концепция выразилась в том, что с рядом индейских племен были подписаны договоры как бы о территориальном разграничении. Но существенным в этих договорах для англичан было не определение территориальных границ (напротив, они изначально игнорировали эти границы), а то, что в результате самого акта подписания договора индейское племя превращалось для англичан в некоего юридического субъекта, через что отношения с ним вводились в строго определенные и ограниченные рамки. Очевидная бессмысленность наделения индейцев статусом юридического лица при том, что никакие права дефакто за ними не признавались, параллельно навязчивым желанием англоамериканцев придерживаться даже в случаях откровенного насилия определенных ритуалов свойственных международным отношениям, указывают на то, что внешний статус индейцев имел в глазах колонистов самостоятельную ценность. Он давал возможность экстериоризировать туземный фактор, отделить его от себя и тем самым получить возможность абстрагироваться от него.

Такие сложные психологические комплексы, казалось бы, должны были остановить колонизация. А между тем англичане создали империю значительно более прочную, чем, например, испанцы, хотя последние прикладывали к созданию империи больше сознательных усилий. Значит ли это, что разгадка - в коммерческих способностях англичан?

"Империя - это торговля, " - говорил Чемберлен. И действительно, значительная доля справедливости есть в словах, что Британская империя являлась "коммерческой комбинацией, деловым синдикатом ". Но этого объяснения недостаточно, ибо как психологически могли сочетаться эта гипертрофированная самозамкнутость англичан гигантский размах их торговых операций, заставлявший проникать их в самые удаленные части земли и чувствовать там себя полными хозяевами?

Кроме того, торговые выгоды получали главным образом жители метрополии, а они, казалось, видели в империи только лишний балласт. Томас Маколей сетовал на то, что англичане вовсе не интересуются Индией и "предмет этот для большинства читателей кажется не только скучным, но и положительно неприятным ". Пик английской завоевательной политики на Востоке по времени (первая половина XIX века) совпал с пиком антиимперских настроений в Англии, так что кажется, словно жизнь на Британских островах текла сама по себе, а на Востоке, где основным принципом британской политики уже стала "оборона Индии " - сама по себе. Англичане уже словно бы свыклись с мыслью о неизбежности потери колоний и даже желательности их отпадения, как то проповедовали экономисты Манчестерской школы. Однако с выводами спешить не надо, эта апатия имела и оборотную сторону. Узнав о коварстве и жестокостях полководца У. Хастингса, английское общественное мнение поначалу возмутилось, однако гнев прошел быстро, и Хастингс был оправдан парламентским судом. Осуждать его англичане не хотели.

"Отчасти здесь самообман - результат не продуманных до конца идей, отчасти явление психической аберрации, - писал Дж. Гобсон. - Это свойство примирить в душе непримиримое, одновременно хранить в уме как за непроницаемой переборкой, антагонистические явления и чувства, быть может, явление исключительно английское. Я повторяю, это не лицемерие; если бы противоположность идей и чувств осознавалась бы - игра была бы проиграна; залог успеха - бессознательность. "

По сути, то, о чем говорит Гобсон - это типичная структура функционального внутрикультурного конфликта, когда различные группы внутри этноса ведут себя прямо противоположным образом и левая рука, кажется, не знает, что делает правая, но результат оказывается конфортным для этноса в целом. В этом смысле показательно высказывание Дж. Фраунда о том, что Британская империя будет существовать даже несмотря на "глупость ее правителей и безразличие ее детей ". Здесь мы имеем дело с выражением противоречивости внутренних установок англичан. Англичане осваивали весь земной шар, но при этом стремились абстрагироваться от всего, что в нем было неанглийского. Поскольку такой образ действия практически невыполним, колонизация волейневолей связана с установлением определенных отношений и связей с внешним неанглийским миром, то выход состоял в том, чтобы не замечать само наличие этих связей. Для англичан Британских островов это означало не замечать наличие собственной империи. Действовать в ней, жить в ней, но не видеть ее. Так продолжалось до середины XIX века, когда не видеть империю далее было уже невозможно.

Модели народной колонизации в принципе внеидеолоичны. Они связаны с восприятием народом осваиваемого им пространства и отражают психологически комфортный образ действия, свойственный той или иной культуре. Это - модели действия человека в мире, адаптации, в том числе и психологической, человека к миру и адаптирования им внешней среды применительно к своему образу восприятия этой среды. Они могут обретать соответствующее ценностное обоснование постфактум, а могут и вообще без него обходиться.

Сложная и многоэтапная "драма ", связанная с освоением новой территории, является реализацией внутрикультурного конфликта и обеспечивает для этноса максимально возможную психологическую комфортность в процессе достижения определенной цели. "Драма ", разыгрываемая таким образом, может показаться слишком усложненной, но она значительно более комфортна, чем прямолинейное действие, когда членам этноса приходилось бы удерживать в своем сознании взаимоисключающие установки и эмоции (способность к чему и предположил за англичанами Гобсон). Однако в культуре народа должны быть представления, которые обосновывали бы силу экспансии. Англичане могли как бы не замечать империю, но очевидно, что была некая мощная сила, которая толкала их к ее созданию и сохранению. При наличии всех психологических трудностей, которые несла с собой британская колонизация, абсолютно невозможно представить себе, чтобы она имела лишь утилитарные основания.

А если так, то мнение о внерелигиозном характере Британской империи ошибочно и вызвано тем, что до XIX века миссионерское движение не было значимым фактором британской имперской экспансии.

Приходится только удивляться тому, что все исследователи, за очень редким исключением, отказывали ей в какомлибо идеологическом основании. "Мысль о всеобщей христианской империи никогда не пускала корней на британских островах ", как об этом писал один из наиболее известных германских геополитиков Э.Обст. Но так ли это? Если миссия была неимоверно затруднена психологически, то это не значит, что ее не хотели. Не мочь не означает не хотеть. И если стимулом к созданию империи было мощной религиозное основание, то ни из чего не следует, что внешне это будет проявляться таким уж прямолинейным образом. Имперские доминанты получали в сознании англичан достаточно причудливое выражение. Следует ожидать, что и их религиозные основания имеют сложную форму.

Очень многие смотрели на Британскую империю как на "торговый синдикат ", но в ее истории не было ни одного периода, по отношению к которому это определение было бы справедливо. Можно лишь сказать, что Британская империя, корме всего прочего была и "торговым синдикатом ". Более корректно было бы говорить о "прирожденном альянсе между религией и торговлей в конце XVI - начале XVI I веков, который оказал глубокое влияние на то, что в один прекрасный день было названо Британской империей. " И хотя в отличии от испанских и португальских католических проповедников, протестантские миссионеры были убеждены, что они не нуждаются в государстве и его помощи, влияние духовенства и его проповеди было могущественным фактором в создании общественного настроя в отношении к морской экспансии. Между религией и торговлей существовала тесная связь. Торговцы и моряки верили, что они являются орудием Проведения. "Искренняя вера в Божественное предопределение не может быть поставлена под сомнение никем из тех, кто изучал религиозные основания Елизаветинской Англии... Благочестивые замечания, встречающиеся в вахтенных журналах, удивляют современного читателя как нечто, совершенно не относящееся к делу... Но в XVII веке эти комментарии были выражением настроения эпохи ".

Так например, при основании в 1600 году ОстИндийской компании отбором капелланов для нее занимался сам ее глава Томас Смит, известный как человек примерного благочестия. Он обращался в Оксфорд и Кембридж для того, чтобы получить рекомендации. Кандидаты должны были прочитать испытательную проповедь на заданные слова из Евангелия служащим компании. Эти деловые люди были знатоками проповедей, они обсуждали их со знанием дела не хуже, чем профессиональные доктора богословия. При отборе капелланов имелась ввиду и цель миссии. Необходимость обращения язычников в протестантизм была постоянной темой английских дискуссий о колонизации.

Однако, несмотря на значительный интерес общества к вопросам проповеди, в реальности английская миссия была крайне слабой. Попытаемся понять причину этого, обратившись к истории формирования концепции Британской империи.

Важно отметить, что для того, чтобы понять ценностное основание той или иной империи, мы должны обращаться к ее зарождению, к той ценностной доминанте, которая дала ей импульс. На это можно было бы возразить, что этот первоначальный импульс мог восприниматься рядом последующих государственных деятелей как анахронизм. Но новые веяния зачастую грозили фатальным образом разрушить логику имперского строительства. И эта логика сохранялась порой уже не в силу личных ценностных ориентаций конкретных государственных деятелей, а благодаря их "шестому чувству " - ощущению целостности и последовательности имперского строительства.

Что же касается английского понимания слова "империя ", как оно сложилось в начале XVI века, то здесь нас ждут большие неожиданности.

"В период между 1500 и 1650 годами некоторые принципиально важные концепции изменили свой смысл и вошли в общественное употребление. Это концепции "страны ", "сообщества ", "империи " и "нации ". Изменение значений слов происходило главным образом в XVI веке. Эти четыре слова стали пониматься как синонимы, приобретя смысл, который, с небольшими изменениями, они сохранили и в последствии и который совершенно отличался от принятого в предшествующую пору. Они стали означать "суверенный народ Англии ". Соответственно изменилось и значение слова "народ ".

Слово "страна " (country), первоначальным значением которого было "county " - административная единица, стало синонимом слова "nation " и уже в первой трети XVI века приобрело связь с понятием "patrie ". В словаре Томаса Элиота (1538 год) слово "patrie " было переведено как "a countaye ". Слово "commonwealth " в значении "сообщество " стало использоваться в качестве взаимозаменяемого с терминами "country " и "nation ".

С понятием нация начинает тесно связываться и понятия "империя ". В средневековой политической мысли "империя " была тесно связана с королевским достоинством. Понятие "империя " лежала в основе понятия "император ". Император обладал суверенной властью внутри его королевства во всех светских делах. Это значение было радикальным образом изменено в Акте 1533 года, в котором понятие "империя " было распространено и на духовные вопросы и использовано в значении "политическое единство ", "самоуправляющееся государство, свободное от каких бы то ни было чужеземных властителей ", "суверенное национальное государство ".

При этом бытие Англии в качестве "нации " было непосредственным образом связано с понятием "представительского управления ". Представительство английского народа, являющегося "нацией " символическим образом возвышало его положение в качестве элиты, которая имела право и была призвана стать новой аристократией.

Здесь для нас чрезвычайно важно сделать следующие замечания. "Представительское управление " при его определенной интерпретации можно рассматривать как "способ действия ", атрибут, присущий полноценному человеческому сообществу, а не как политическую цель. При этом, поскольку понятия "нация ", "сообщество ", "империя " являются в этот период фактически синонимичными, но "представительское управление " как "способ действия " следует рассматривать как присущий им всем. В этот же ряд понятий следует ввести и "англиканскую церковь ". Ей так же присущ атрибут "представительское управление " - что выразилось в специфике миссионерской практики англичан. Причем данный способ действия в сознании англичан приводит к возвышению над всем окружающим миром и логически перерастает в атрибут "образа мы ". На раннем этапе он трактовался как религиозное превосходство, затем как одновременно превосходство имперское ("лучшая в мире система управления народами ") и национальное. Затем он стал пониматься как превосходство социальное. Но каждый из этих случаев более сложен, чем это кажется на первый взгляд. Так и знаменитый британский национализм, поражавший всю Европу, в действительности далеко отстоял от того, что обычно понимают под этим понятием, которое было очень сложным психологическим комплексом.

В XVI веке тесно закрепляется связь протестантской веры с Англией, и как с суверенным политическим союзом, и как с империей. В "Законах церковной политики " Ричарда Хюкера читаем: "Каждый, кто является членом общества (commonwealth), является членом англиканской церкви ". В 1559 году будущий епископ Лондонский Джин Эйомер провозгласил, что Бог - англичанин и призвал своих соотечественников семь раз в день благодарить Его, что они родились англичанами, а не итальянцами, французами или немцами. Джон Фокс писал в "Книге мучеников ", что быть англичанином означает быть истинным христианином: английский народ избранный, выделенный среди других народов, предпочитаемый Богом. Сила и слава Англии необходима для Царствия Божия. Триумф Протестантизма был национальным триумфом. Идентификация Реформации с "английскостью " вела к провозглашению Рима национальным врагом и исключением католиков из английской нации. Епископ Латимер первым заговорил о "Боге Англии ", а архиепископ Краимер связал вопросы вероучения с проблемой национальной независимости Англии и ее национальных интересов.

Итак, национализм того времени определялся не в этнических категориях. Он определялся в терминах религиознополитических. Он был связан с идеями самоуправления и протестантизма. Эти два последних понятия также были непосредственным образом связаны с понятием "империя ", то есть самоуправления в религиозных вопросах.

Таким образом мы видим, что британская империя имела религиозную подоплеку, сравнимую по своей интенсивности с Российской империей. Действительно, та центральная идея, лежащая в основании любой империи всегда имеет религиозное происхождение, и, каким бы образом она ни проявлялся внешне, она может быть выражен словами пророка Исайи: "С нами Бог, разумейте, народы, и покоряйтесь, потому что с нами Бог " (Исайя, 7, 1819). Другое дело, что иногда с течением времени это основание забывается, а те следствия, которые из него вытекают воспринимаются как самостоятельные феномены. Необходимо понять, в какие комплексы могут вылиться изначальные религиозноценностные основания, распознать их в исторической действительности иного времени и понять, какое влияние данные комплексы оказывают на действие народа в последующие эпохи.

После того, что мы сказали о религиозных комплексах англичан, легко понять, почему проповедь протестантизма в его английском варианте была затруднена. Ведь английский протестантизм был тесно переплетен с понятием "нация ", "национальная церковь ". Британская империя несла с собой идею самоуправляющейся нации. Именно поэтому, очевидно, английские купцы, националисты и меркантилисты, проявляли значительную осведомленность в вопросах теологии. Однако только в XIX веке появились идеи, позволяющие распространять понятие национальной церкви на другие народы. Был провозглашен отказ от "эклесиоцентризма ", то есть от установления по всему миру "институциональных церквей западного типа ". Г. Венн и Р. Андерсон разработали концепцию самоуправляющейся церкви. Идея состояла в необходимости отдельной автономной структуры для каждой туземной церковной организации. Одна из основных целей миссионерской активности должна быть определена в терминах "взращиваемой церкви ". Однако эта стратегия подразумевала по сути "выращивание " скорее нации, чем церкви, что создавало, в свою очередь, новые проблемы.

Последнее обстоятельство должно было вызвать определенный перенос понятий и акцентов. Действительно, именно в это время в сознании англичан все более отчетливо проявляется представление, что они всюду несут с собой идею свободного управления и представительских органов ", что в целом коррелировало с концепцией самоуправляющейся церкви. Однако в это время наблюдается рост расистских установок, чего почти не было раньше. Так слово "ниггер " стало употребляться в отношении индийцев только с 40-х годов XIX века. Английский историк, утверждая, что англичане в Индии не "индизировались ", уточняет, " в отличии от первых завоевателей ". Действительно, стремление передать свои ценности другим народам подразумевало психологический контакт с ними. Но тут же давал ощущать себя психологический барьер. А вслед за ним возникало ощущение, что "вестернизация - опасное занятие. Возможно, неевропейцы вовсе не были потенциальными английскими джентльменами, которые лишь подзадержались в своем развитии, а расой чуждой по самому своему существу ".

"Представительское самоуправление " было осознано как цель имперского действия... Целью действия (ценностной доминантой) было провозглашено то, что до сих пор было условием действия, атрибутом человека, без чего человек просто не был полноценным человеком. Перенесение данной парадигмы в разряд целей вело к ее размыванию и угрожало самой парадигме империи в сознании англичан. Признание новых целей не могло произойти безболезненно, оно требовало изменения "образа мы ". Поэтому, данная цель одновременно и декларировалась, и отвергалась в качестве цели практической. Джон Морли, статссекретарь по делам Индии, заявил в 1908 году: "Если бы мое существование в качестве официального лица и даже телесно было продолжено судьбою в 20 раз более того, что в действительности возможно, то и в конце столь долгого своего поприща я стал бы утверждать, что парламентская система Индии совсем не та цель, которую я имею в виду ".

Выходом из психологического тупика оказывается формирование идеологии Нового Империализма, основанием которой стала идея нации. В ней атрибут "представительского самоуправления " относится только к англичанам, которые и признавались людьми по преимуществу до сих пор такой прямолинейности не было. Британский национализм в качестве идеологии развился как реакция на извечные психологические комплексы англичан в качестве колонизаторов.

Создание Великой Британской империи в Азии стало восприниматься как романтический подвиг мужества, а не как деловое предприятие. В своем выступлении в Кристальном дворце 24 июня 1872 года Бенжамин Дизраэли сказал: "Англичане гордятся своей огромной страной и желают достигнуть еще большего ее увеличения; англичане принадлежат к имперской стране и желают создать империю ". Дизраэли сказал то, что было уже и до него, он просто констатировал факт. Рефлексией же середины XIX века по поводу этого, очевидно имевшего места факта, являются работы Ч. Дилька, Дж. Фраунда, Дж. Сили, в которых излагается история Британской империи и описывается ее география таким образом, что оказывается - слово сказано. Создается нечто среднее между историей империи и легендой об империи. С этого момента империя была осознана как целостность и данность.

Именно в это время на Британских островах "империализм становится окончательно философией истории " и для кого-то превращается в настоящий культ. Параллельно с этим процессом шел другой, который начался не на Британских островах, а с Британской Индии. Там возникла идеология "бремени белого человека ", сыгравшая важнейшую роль в модификации английской этнической картины мира.

В Индии развивался своего рода культ "воинственной энергии, суровой и по отношению к себе, и по отношению к другим, ищущей красоту в храбрости справедливость лишь в силе ". Для создателей Британской Индии империя была средством нравственного самовоспитания. Этот тип человека воспевался и романтизировался в имперской литературе. Индия виделась "раем для мужественных людей ", стоически переносящих все трудности и опасности.

С идеологией "бремени белого человека " была связана, с одной стороны, доктрина о цивилизаторской миссии англичан, их призвании насаждать по всему миру искусство свободного управления (и в этом своем срезе данная идеология приближается к имперской целиценности), а с другой - верой в генетическое превосходство британской расы, что вело к примитивному национализму. Причем эти две составляющие были порой так тесно переплетены, что между ними не было как бы никакой грани, они плавно переливались одна в другую. Их противоположность скорее была понятна в теории, чем видна на практике.

Воплощением слитых воедино противоречий явилась фигура Сесиля Родса, деятеля уже Африканской империи и друга Р.Киплинга. Для него смысл Британской империи состоял в том благодеянии, которое она оказывает человечеству, обращая народы к цивилизации, однако непоколебимо было и его убеждение, что англичане должны извлечь из этого обстоятельства всю возможную пользу для себя. Родсу принадлежит знаменитая фраза: "Чистая филантропия - очень хороша, но филантропия плюс пять процентов годовых еще лучше ". Философские взгляды С. Родса так описываются в одной из его биографий: если существует Бог, то в истории должны быть Божественные цели. Ими является, вероятнее всего, эволюция человека в сторону создания более совершенного типа людей. Поскольку, Родс считал, что порода людей, имеющая наилучшие шансы в эволюции, - это англосаксонская раса, то делал заключение, что для служения Божественной цели следует стремиться к утверждению господства англосаксонской расы. Если так мог всерьез считать Родс, то и слова лорда Розбери о том, что Британская империя является "величайшим мировым агентством добра, которое когдалибо видел свет " не следует считать обычным лицемерием.

Идеология "бремени белого человека " фактически примеряла различные составляющие английского имперского комплекса: национальное превосходство, самоотверженное служение религиозной идее, насаждение по всему миру искусства свободного самоуправления и романтика покорения мира. Это новая интерпретация имперской идеологии, где вновь религиозная, национальная, имперская и социальная составляющая выступают в единстве. Парадигма же "представительского самоуправления " вновь занимает место не ценности - "цели действия " (целью действия теперь является втягивание мира в английскую орбиту), а "способом действия ", а именно, способом покорения мира. Эта идеологема находит свое выражение в мандатной системе (примененной на практике после Первой Мировой войны). Ко второй половине XIX века в Британской империи наблюдался переход от непрямого (сохраняющего значительные элементы автономии управления колониями к прямому (централизованному управлению). Но уже к началу XX века доминирующим принципом Британской имперской практики становится протекторатное правление. Это было серьезной модификацией английской картины мира.

Но как английская колонизация и британская имперская идеологии связанны друг с другом? Кажется, что жизнь колоний течет сама по себе, а идеология является не более, чем головным измышлением. Однако, если присмотреться внимательнее, то корреляция окажется достаточно прочной. Попытаемся дать описание "образа мы " в картине мира англичан, которое вписывалось бы и в модель английской народной колонизации, и согласовывалось бы с различными интерпретациями Британской империи, являвшейся существенным фрагментом английской картины мира в целом.

Итак, основным субъектом действия в английской модели колонизации является некое "общество ", "сообщество " (все равно, религиозное или торговое). Каждое из них так или иначе воспринимало религиозноценностные основания Британской империи (и к торговым сообществам, как мы видели, это относится в полной мере). Но поскольку в британской идеологеме империи понятия "сообщество " и "империя " синонимичны, то - в данном контексте - сами эти сообщества превращались в миниимперии. Не случайно ОстИндийскую компанию называли "государством в государстве ", не случайно лорд Керзон называл Индию империей в империи. Каждое "сообщество ", которое в конечном счете складывалось не в силу какихлибо исторических причин, а потому, что такой способ действия для англичан наиболее комфортен (таков "образ коллектива " в картине мира англичан), и каждое из них все более замыкалось в себе, абстрагируясь как от туземного населения, так и от метрополии. И каждое из них тем или иным образом проигрывало внутри себя альтернативу "сообщество - империя ". Оно отталкивалось от идеологемы "сообщество ", "привилегированное (аристократическое) сообщество ", "сообщество белых людей " и переходило к понятию "империи аристократов ".

Создавалась структура взаимосвязанных миниимперий. Единство этой структуры вплоть до конца XIX века практически выпадало из сознания англичан, оно не было принципиально важным. Субъектом действия были "миниимперии " (будь то сельскохозяйственные поселения, торговые фактории или, позднее, миссионерские центры), и их подспудное идеологическое обоснование обеспечивало их мобильность, а, следовательно, силу английской экспансии.

Между этими "миниимпериями " и "центром ", именовавшим себя Британской империей, существовало постоянное непреодолимое противоречие: "центр " стремился привести свои колонии ("миниимперии ") к "единому знаменателю ", а колонии, самодостаточные по своему внутреннему ощущению противились унификации, восставали против центра, отделялись от метрополии юридически. Впрочем, хотя отделение Соединенных Штатов вызвало в Британии значительный шок и появление антиимперский идеологии "малой Англии ", но это ни на миг не снизило темпов реального имперского строительства, в результате чего сложилась так называемая "вторая империя ". Сама по себе колониальная система, структура "миниимперий " имела посуществу только пропагандистское значение. В известном смысле прав русский геополитик И. Вернадский, который писал о Британской империи, что, "по своему внутреннему устройству и по характеру своего народа эта страна может легко обойтись без той или другой колонии, из которых ни одна не сплочена с нею в одно целое, и каждая живет своей особенной жизнью. Состав британских владений есть скорее агрегат многих политических тел, нежели одна неразрывная целостность. Оторвите каждое из них и метрополия будет существовать едва ли не с прежней силой. С течением времени она даже приобретет новые владения и старая потеря почти не будет для нее заметна. "

Процесс британского имперского строительства во многом отличен от российского. В России невозможно представить себе даже саму мысль о восстании русского населения какойлибо окраины против центра. Русская колонизация ведет к расширению российской государственной территории: русская колония, образуясь вне пределов российской территории, стимулировала подвижки границы. У англичан колония, изначально находясь под британской юрисдикцией, стремиться выйти из нее. Но этот путь вел к созданию своеобразной "метаимперии ", объединенной не столько юридически, сколько посредством языкового и ценностного единства. К Британской колонизации вполне подходят слова французского исследователя колониальных проблем П. ЛеруаБолье о том, что: "колонизация - это экстенсивная сила народа, это его способность воспроизводиться, способность шириться и расходиться по земле, это подчинение мира или его обширной части своему языку, своим нравам, своим идеалам и своим законам ". Это в конечном счете попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ данному народу.

источник неизвестен