Марина цветаевастихотворения. Марина цветаевастихотворения Тема дороги в оде пешему ходу цветаевой

Werner Herzog , filmmaker (создатель фильмов? фильмотворец? а то и поэт фильмов, принимая во внимание эстетику кино Вернера Херцога и одно из значений "maker": "поэт" в первоначальном смысле "творец"), словом, поэт кино Херцог как-то сформулировал предварительное требование для поступления в киношколу, существующую пока лишь в его мысленных прикидках: "В последнее время я иногда думаю, не открыть ли школу. Но если я действительно начал бы что-нибудь такое, анкету для поступления вам разрешалось бы заполнить лишь после того, как вы в одиночку прошли пешком, скажем, из Мадрида в Киев, это около 5 тыс. км" . Если это шутка, то в устах Херцога не совсем неуместная, сам он в кино пришел, изрядно помяв бока земле ногами.

А школы, подготавливающие абитуриентов для Херцога, проектировала уже Марина Ивановна Цветаева в "Оде пешему ходу" (1933): "Я костьми, други, лягу - / За раскрытие школ! / Чтоб от первого шага / до последнего - шел / Внук мой! отпрыск мой! мускул, / Посрамивший Аид! / Чтобы в царстве моллюсков - / На своих-на двоих". Обратите внимание на рифму "школ" - "шел", неточную и смыслообразующую.

Херцог, если и не "внук", то определенно из великих цветаевских "заочников", только уже не в пространстве (Рильке, Пастернак), а во времени. (К сведению тех, кто неравнодушен к мистике дат: Херцог родился 5 сент. 1942-го, т.е. почти ровно через год после гибели Цветаевой.) Поэту не заказано обрести родственную душу даже в кинорежиссере. Даже - поскольку даже в авторском кино групповая специфика производственного процесса противоречит индивидуальной природе поэтического творчества. В той мере, в какой не бессмысленно говорить о поэте в кино, Вернер Херцог - большой поэт. И - диаметрально противоположный Цветаевой по месту "видимого" в художественном пространстве. Как это было в случае Пастернака.

Цветаева выходит на "пейзажи души", минуя (словом, а не душой, конечно) пейзажи земного мира. А именно ими завораживает Херцог - теми "земными приметами", что образами и метафорами с экрана раздвигают духовное пространство, как и цветаевское слово. В глазах того, кто видел, к примеру, фильм "Каждый за себя, а Бог против всех" (в американском прокате "The Enigma of Kasper Hauser"), навсегда застыла предрассветная площадь средневекового немецкого городка и посредине, как остановившаяся заводная гигантская кукла, бомж-найденыш, по старинной легенде, неизвестно кем продержанный с рождения в одиночном заточении в подземелье и вот "заброшенный в мир" - зачем?

Оба "немцы": романтизм - сильнейшее влияние, но если Цветаева, не колеблясь, верит в двоемирие, "высшую реальность", Херцог, скрепя сердце, вступает с традиционным романтизмом в полемику. Что не исключает для него приятие романтизма в столь любимом Цветаевой определении Жуковского: "Романтизм - это душа".

И Цветаева, и Херцог, каждый в своей сфере, создали вершинные произведения модернизма, причем Херцог не поддался постмодернистским веяниям века, как бы они ни набирали силу. Кинокритики числят Херцога по ведомству культурной антропологии: человека он исследует между сильно заряженными полюсами природы и культуры. Именно в этом поле высокого и для неё напряжения выживала поэзия Цветаевой. Ничего сравнимого по радикальности эксперимента противостояния культуре в пользу природы, проведенного цветаевской "Поэмой Лестницы" (1926), в русской поэзии нет. Безумный и гениальный эксперимент. Опыты в поэтической антропологии, которые ставят фильмы Херцога, экстремальны не меньше, а иначе. Если центральная антропологическая антиномия для Цветаевой - конфликт тела и психики (вечная душа в плену косного тела) - сублимируется её поэзией в "эмиграцию" души из общества, истории, культуры и, наконец, природы в "иной" мир, то Херцог экзистенциальные конфликты решает способностью души заставить работать тело на границе возможностей и выйти в "иной" мир, оставаясь в нешуточной реальности земного.

Оба художника обнаруживают тот экстатический склад творческой личности, что никакого ущерба контролю над материалом не наносит. Ван Гог тут всем известный эталон. Словесная экспрессия Цветаевой, как и визуальная у Херцога, отливается в отчетливую, часто формульную структуру (цветаевская песня-формула и херцоговские пейзажи-формулы). "Безмерность в мире мер " - это сказано (предсказано) и про Вернера Херцога.

Примером херцоговской "безмерности" мог бы служить каждый из его полсотни фильмов, художественных или документальных. Неумолимый противник cinema verite (кино голого факта), Херцог не проводит для себя границы между fiction и non-fiction, рассматривая только документы ecstatic truth - "экстатической истины". Самый наглядный пример, это, конечно, фильм "Фицкарральдо", вошедший в историю и фолькор мирового кинематографа именно что "безмерными" съемками. Среди всяческих мытарств труппы в перуанских джунглях было и перетаскивание настоящего парохода из одного ущелья в другое - через гору волоком! Не столько ради того, чтобы воссоздать реалистично случай из истории освоения джунглей каучковыми баронами, сколько для того, чтобы пережить самим и передать зрителю экстатическую истину Херцога: подлинного человека создает тот непосильный труд, силы на который поставляет энергия мечты. Мечта для Херцога это и есть культура: только вооружившись мечтой, культура может играть с природой на равных. Может и проиграть, но игра стоит жизни.

Не во всех своих фильмах Херцог "одержим одержимостью" и сдвигает горы чуть ли не буквально, но пока (ему 65) все его фильмы создаются на полном подъеме сил познания - ума, сердца и тела. "Кино не приходит из абстрактного академического мышления, кино выходит из бедер и колен". Поэтому так живы и занимательны документальные ленты о том, как снимается кино Херцога ("Werner Herzog: portrait", "I am my films", "The burden of dreams", "My best friend" и др.)

Именно тело - тот параметр в познании, по которому не только осмысленно, но и насущно для культурного здоровья нашей цивилизации сближать таких поэтов-антропологов, как Цветаева и Херцог. Точнее, по одной его, тела, функции. Это ходьба, функция отмирающая в homo sapiens медленно, но верно - за ненадобностью в машинной цивилизации. Мы вернулись к сердцевине нашего странного сближения: Цветаева и Херцог - поэты ходьбы .

Херцог: "Я бы скорее согласился потерять глаз, чем ногу". И это говорит кинорежиссер?! Нет, поэт - как и Цветаева: "Пушкин ножки воспевал, а я - ноги!".

Вымирание "чуда ходячего " было оплакано в "Оде пешему ходу" с экспрессией не меньшей, чем когда Цветаева говорила о тяге в тот мир, где ноги не понадобятся, в мир "иной", подальше от "этого", земного (и всё-таки хочется ходить по нему "на своих-на двоих"! а, может быть, он был бы милее, будь он менее машинным, более земным?). Столь пронзительного крика пешехода русская поэзия никогда не слышала, да и вообще русская литература пешеходом как таковым не занималась, так что недаром оригинальнейшую эту оду журнал "Современные записки", уже набрав в типографии, вернул таки автору, в последнюю минуту усомнившись в понятности ее "среднему читателю".

Напророченные в финале "Оды" автомобильные царства "моллюсков" (size ХХХL) повсеместны.

По правде говоря, природная потребность homo sapiens в ходьбе подавлялась культурой и до воцарения автомобиля. Высшие сословия не знали радостей ходьбы в полной мере вплоть до прихода эпохи романтизма, впервые их артикулировавшего и введшего в моду. Англичанин Вордсворт первым из европейских поэтов воспел "не ножки, а ноги" (кстати, он славился изяществом своих ног! ) с размахом не менее цветаевского, но, само собой, без обреченности ХХ века. С безоблачным упоением первопроходец в пешеходной поэзии открывал новый (самый старый) достойный способ быть счастливым в познании мира. И вот уже в европейскую литературу потянулся положительный образ человека, не едущего в экипаже, а шагающего по земле при любой возможности (а нет такой возможности - да здравствует "экипаж"!: поэты ходьбы - не догматики).

На женщину шагающую, однако, смотрели косо и гораздо позже. А как смотрели и смотрят теперь в мире ислама, полмира которого составляет женское трагическое "царство моллюсков" в черных саванах? Как на главного своего врага. Cherchez la femme и в корне современного столкновения цивилизаций.

Расхаживай женщина свободнее по Вене, глядишь, и Зигмунд Фрейд не зациклился бы на сексуальных комплексах. Пешеходные комплексы не менее актуальны в процессе формирования и развития личности, но расшифровываться они стали значительно позже победоносного шествия фрейдизма.

То, что ходьба не одна лишь физкультура, а важная часть культуры в её взаимоотношениях с природой, поэты-антропологи Цветаева и Херцог выявили не только в творчестве, но и в способе жить. Херцог, тот вообще совершал "ходячие чудеса" в повседневной жизни. В сборнике интервью "Herzog on Herzog", сумевшем подняться до уровня великолепной литературы, невероятной увлекательной (безусловно, это "Евангелие от Вернера", пусть простят мне банальность перефразировки), Херцог рассказывает о запомнившихся ему своих пеших прогулках. Трудно не запомнить.

Как-то вышел он из родной деревни Sachrang в Верхней Баварии и - пошел вдоль границы Западной Германии и Восточной. С какой, простите, целью? Ответ: "I simply do not have goals in life. Rather, I have goals in existence". Тогда, в 1984 г. до падения берлинской стены оставалось неизвестно сколько времени, и ощущение Херцогом разрыва родины достигло, выражаясь в терминах близкой ему философии экзистенциализма, "пограничной ситуации", потребовавшей от его тела заменить собой разрыв. Так он прошел 2 тыс. км, существуя в символическом наполнении пешего хода буквально всем телом и душой, пока не заболел и не вернулся домой - с чувством незавершенности, оставшейся, несмотря на объединение Германии, до сих пор.

О ещё одном долгом пешем путешествии Херцога, уже доведенном до конца, рассказывает книга "Of walking in ice" - дневной журнал его трехнедельного похода в одиночку из Мюнхена в Париж к старой Лотте Айснер, известному критику, наставнику молодых кинематографистов. Шел он по азимуту, не обходя самые непривлекательные индустриальные пейзажи, да ещё погода стояла скверная - ноябрь, декабрь. Экзистенциальную цель столь странного занятия он вот как объясняет:

"В 1974 году мы, создававшие новое немецкое кино, были ещё не на коне, и когда приятель оповестил меня, что Лотта Айснер тяжело заболела и что мне надо вылететь ближайшим рейсом в Париж, если я хочу застать её в живых, я решил, что это не правильно для меня. Я не был готов к смерти Лотты, и поэтому пошел из Мюнхена прямиком до её парижской квартиры. Запихнул в рюкзак кое-что из одежды, взял карту, компас и пошел по прямой на Париж, ночуя под мостами, на фермах, в необитаемых строениях и пр. Я знал, что если пройду весь путь ногами, она не умрет, пока я не дойду. И именно это произошло. Лотта прожила до девяноста лет, и годы прошли после моего похода прежде, чем она, почти слепая, не в состоянии читать и ходить на фильмы, сказала: "Вернер, я всё ещё чувствую твое заклятие не умирать. Но я устала от жизни. Теперь для меня настало подходящее время". Я пошутил: "ОК, Лотта, я снимаю свое заклятие". Через три недели она умерла. Сказать по правде, моя книга "Of walking in ice" ближе моему сердцу, чем все мои фильмы, вместе взятые - думаю, потому что в ней нет компромиссов, неизбежных при создании фильмов".

Меньше всего компромиссов, должно быть, приходится делать при съемках одинокого пешехода. Во всяком случае, впечатление совершенной естественности, музыкального, даже песенного какого-то слияния с пейзажем производит в фильме "Invincible" ("Непобедимый") шагающий среди полей и рощ богатырь с нежным лицом, идущий пешком из Восточной Польши в Берлин навстречу своей судьбе "Нового Самсона" еврейского народа (прототип - знаменитый силач в шоу-бизнесе Германии перед приходом Гитлера). Херцог, подарив ему свой уникальный талант пешехода, не скрывает своего любовного отношения к персонажу. Подобная идентификация автора-немца с персонажем-евреем важна для понимания позиции автора в "еврейском вопросе". Спасти "непобедимому" свой народ не удалось, но для Херцога, вспомним, человеческая мечта важнее, чем исход её игры с реальностью. Недаром свой манифест "Уроки темноты" он заканчивает единственно возможным для художника образом: "Мы должны быть благодарны Вселенной за то, что она не знает улыбки". Знает зато искусство.

Пешеходчество нашей Марины Ивановны было не столь "безмерно в мире мер", как у Херцога. Она, однако, не преувеличивала, когда говорила о себе: "Я не любовная героиня, Борис. Я по чести - герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего " . Удивительно всё-таки это подчеркивание "пешего" труда вкупе с "честью"! В дни смятения (новость о неожиданной женитьбе Пастернака) она черпала силу духа в опоре и на свои "ноги герои" (из того же письма).

О цветаевской психофизике ходьбы неплохое представление дает переписка Цветаевой и Гронского . Сразу бросается в глаза, что Цветаева чаще, чем о пеших прогулках, пишет о ходьбе пешком, то есть ставит акцент на физический момент. Вот как высказано приглашение к прогулке: "Мы сможем с Вами походить пешком - предмет моей вечной тоски. Я чудный ходок". В первом письме из Понтайяка, морского курорта, куда она уезжает из Парижа на лето, пишет Гронскому о ходьбе прежде, чем о море: "Вчера целый день ходила, - разгон еще мёдонский - дохаживала"! Примечателен словарь: дохаживала. Вот, кстати, как она отправляет свои письма Гронскому: "Сейчас тороплюсь на почту. Буду идти чудным выжженным холмом, который - один - предпочитаю всему морю. (Холм - земная волна)". Через месяц: "Стосковалась по ходьбе, никто не хочет ходить, все всё время: к морю, к морю! Здесь чудесные поля". Через неделю: "У меня тоска в ногах, как у лошади. Сегодня, за ужином cri du coeur : ""Господи, да когда ж, наконец, Гронский приедет?" - В. А.: "А что?" - "ХО-ДИТЬ!!!"".

По крайней мере, один из восклицательных знаков надо, конечно, отнести к незримо написанному "ЛЮБИТЬ!": Цветаева сильно увлечена адресатом своих "огненных Letters d"amour". В истоках же цветаевской "тоски в ногах" - генетическое наследие: "Отец мой - страстный, вернее - отчаянный, еще вернее - естественный ходок, ибо шагает - как дышит, не осознавая самого действия . Перестать ходить для него то же, что для другого - дышать" (эссе "Шарлоттенбург").

Как и для Вернера Херцога: "Путешествие пешком не имеет ничего общего с физкультурой. Обычно мне не снятся ночью сны, но когда я иду, я проваливаюсь в сны, плаваю в фантазиях, нахожу себя внутри невероятных историй. Я буквально шагаю сквозь целые романы, фильмы и футбольные матчи. Когда вы идете пешком с напряжением всех сил, это не вопрос покрытия расстояния, это скорее движение через пейзажи внутри вас".

Он, однако, нигде не подчеркивает один аспект ходьбы, особенно любимый Цветаевой. Херцог - пешеход-одиночка, а Цветаева - пешеход-собеседник. "Мне после Вас ни с кем не ходится и не беседуется", - писала она Гронскому,- "ходьба: беседа: одно". Та же формула определяла психофизику давних коктебельских походов с Волошиным - "в непрерывности беседы и ходьбы - он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова".

А вот формула и цветаевской метафизики ходьбы (в письме, приглашающем Гронского в гости): "Решение: мы с Вами не будем жить, мы будем ходить. Уходить с утра и возвращаться вечером - обратно. Мы все время будем отсутствовать. Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ". Надо не забывать, что "жизнь" (с малой буквы) для Цветаевой - это самый благосклонный синоним "быта". Да она и сама поясняет Гронскому далее в том же письме: "Жить, это, для меня, все мои обязанности, всё, что я на себя взяла". Стало быть, "ходить" означало, во-первых, уйти от быта. Куда? В бытие, конечно. "Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ". Это и есть метафизический выход homo sapience из элементарной физики ходьбы - если "человек разумный", в самом деле, "ходячее чудо ", способное интегрировать множество "здесь" в "ВЕЗДЕ". А то впечатление "ВЕЗДЕ", которое дает перемещение на машине, качественно ниже: не цельное, пунктирное. В нем есть своя ценность для человеческого познания, но Цветаевой, как всегда, нужна цельность состояния души; "дробления" она не чтит.

"- Нет, безногое племя, / Даль ногами добудь!" - в этой строчке из "Оды" надо прочитывать "даль" и количественно, и качественно (горизонтально и вертикально): как расстояние и как "даль" мировидения, открывающуюся пешеходу в движении.

"Мой спутник и путевод / Вдоль теми лесов медонских, / Спасибо за пеший ход: / За звезды, луну и солнце". Поначалу этот набросок кажется не четко сфокусированным: ведь именно "звезды, луну и солнце" может сколько угодно созерцать не только пешеход. Не характернее ли была бы выражена суть "пешего хода" посредством, скажем, метонимии меняющегося при ходьбе окрестного пейзажа? Так-то оно так, но метонимией мироздания ("звезды, луна и солнце") Цветаева хочет подчеркнуть то особо полное ощущение связи со всем мирозданием, что дает ходьба.

"Cote sauvage, в 20-ти верстах от Понтайка, 15 из коих сплошной сосной: смолой и иглой. К соснам приделаны ведрышки: сосна дойная . Смолу эту ела. Иные места - Россия, иные - Чехия, иные - Шварцвальд, все вместе - рай. Океан хвои, за которым - за невидимым валом дюн - другой океан. И все это не кончается, ты все время по самой середине, как в любви. И - Сахара. Настоящая. Только приморская. Точнее две Сахары. (Ведь сущность Сахары не в безводии, а в жажде!) Сахара соли и Сахара песка. Купались. Перемежение созерцания (здесь это слово уместно, что иного делать с океаном??) и игры. Созерцаешь океан и играешь с берегом. Купалась с упоением. Но дело не в купании (подробность!) а в осознании: тебя лицом к лицу со - ВСЕМ! Другой мир. Я сегодня не жила, я была". О своей нелюбви к морю, разъясненной в других письмах к Гронскому, здесь ни слова, поскольку и море становится наконец-то частью "другого мира", которого не найти на пляже, но который можно добыть многочасовым походом.

Максимум поэтизации ходьбы, может быть, в следующих завлекающих Гронского словах: "Сентябрь здесь почти всегда ясный и бурный, будем втроем ходить: он, Вы и я". Он - это сентябрь!

На столь экстатический уровень цветаевский "пеший ход" возносился, во многом благодаря взаимопониманию по этой части с Гронским, кто сам был поэтом ходьбы: "Одержимый демоном ходьбы, я предпринял труднейшее восхождение", "Как я люблю горы руками, ногами и дыханием - видит Бог, но Мёдонский лес тоже моя жизнь, мой ход (и ходьба)". Заметно влияние цветаевского словаря.

Гронский пришел спасителем столь же тоскующего без спутника пешехода, сколько и женщины, почти утратившей веру в возможность для нее счастливой любви. "Никогда до встречи с Вами я не думала, что могу быть счастлива в любви: для меня люблю всегда означало больно. Мне пару найти трудно - не потому что я пишу стихи, а потому что состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще - я. Дело в несвойственности для меня взаимной любви, которую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись - и всё стоит". Но с Гронским всё двигалось с самого начала их знакомства! "Всё случилось", как можно прочесть между строк переписки, на "пешем ходу", в прогулках по медонскому лесу. Ранее отмеченную нами цветаевскую формулу "ходьба: беседа: одно" вполне законно в случае Цветаевой перефразировать в "ходьба: любовь: одно". "Я тебя люблю за то, что мне с тобой в любую сторону просторно" - это было главное для Цветаевой в отношениях с Гронским, и хотя любовь к ходьбе, разумеется, была не самым важным, а лишь одним из многих счастливых совпадений их пристрастий, примечательна метафора "простора", обретаемого как в ходьбе, так и в счастливой любви.

На мировоззренческое противостояние машинной цивилизации (проявившееся в "Поэме Лестницы", "Оде пешему ходу", "Читателям газет" и других демографических произведениях Цветаевой) накладывался опыт дружбы-любви с "поэтом-альпинистом" Гронским. Отсюда, вероятно, усилившаяся с конца двадцатых по середину тридцатых годов артикуляция Цветаевой своего кредо пешехода и прославление мускульной формы, как телесной, так и стихотворной.

Из "Истории одного посвящения", из описания своего рода по отцу: "Оттуда - сердце, не аллегория, а анатомия, орган, сплошной мускул. Сердце не поэта, а пешехода". Это она о своем сердце.

В четвертой части "Стихов к Пушкину" на все лады славится "мускул" пушкинского бытия, творчества: "Атлета / Мускулатура, / А не поэта", "Мускул полета, / Бега, / Борьбы", "Мускул гимнаста", "Мускул - крыла" и др. и прямо говорится о своем родстве с "пушкинским мускулом": "Конского сердца - / Мышца моя!".

"Мускул" - ключевая характеристика, данная Цветаевой в эссе "Поэт-альпинист" поэтическому веществу поэмы Гронского "Белладонна" - "альпийской поэмы" о горном восхождении: "То, без чего всё - ничто - мускул. Мускул атлета, перенесенный в область духа". А что роднит, по мнению Цветаевой, "Белладонну" и ее собственную поэзию? "Мускул и свобода". Свойства также пешехода.

И, разумеется, без "мускула" не обойдется "Ода пешему ходу": "Внук мой! отпрыск мой! мускул". Как тут не вспомнить известный афоризм "внука": "Film has to be physical".
Переписка Цветаевой с Гронским оставила интереснейшее свидетельство о том, как Цветаева видела, понимала свое тело - не в обычной для нее оппозиции душе (многократно артикулированной в поэзии), а в редком ракурсе анатомии. Поэтической анатомии, так сказать: "Я бы тоже твоей маме могла попозировать - тело. Меня тоже во второй раз не найдешь, не шучу, худых много, но моей худобы (худоба не как отсутствие, а как присутствие, наличность, самоутверждение, насущность, - сущность! ) я еще не встречала. Собственно, - мужская сущность женского тела. Верней - женская трактовка мужского тела". "Мужское" здесь символизирует активность, а не пол. Обстоятельства жизни, увы, оставили нас без этой "земной приметы" Цветаевой в скульптуре (мать Гронского была скульптуром). До какой-то степени ее худое, стройное, сильное и вполне женственное тело запечатлели любительские пляжные фотоснимки. "Я, Мур, худая и ходячая , ноговая". Когда Цветаева говорит о своей особой "худобе", мысленно звучит рифма "ходьба" - тоже особая, тоже как "насущность, - сущность !".

Говоря о теле как сущности, то есть говоря о том, насколько тело ощущается слитым с психикой - в том смысле, который Цветаева вкладывала в слова, обращенные к Пастернаку: "Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, всё отсветом, через, в переводе с (или на!)", мы осмелимся на свой постскриптум к поразительному письму-исповеди, опубликованному недавно в полной переписке Цветаевой и Пастернака. Она безусловно была телом - в той области, куда не ступала нога множества ее современников - в пешеходчестве. У неё были тело и душа пешехода, и здесь возможно исток центробежности её поэтики.

Психофизика ходьбы не меньше, может быть, чем психофизика сексуальности подсознательно мотивирует искусство. Кстати, вот ещё сближение между Цветаевой и Херцогом - по слабой артикулированности пола: земной эрос Цветаевой почти всегда сублимирован в "небожительство любви", а в фильмах Херцога любовные сюжеты вообще играют вспомогательную роль, сквозной сюжет его творчества - это любовь-ненависть со всем миром, Вселенной.

Страсть к передвижению "на своих-на двоих" - часть глубинных эротических отношений человека с природой. Дело тут не только в живом, вне скорлупы машины, слиянии с объектом познания (миром), но и в том символическом, метафорическом пространстве, которое подсознательно, а то и сознательно создает пешеход. Затем и идет. Во всяком случае, поэт пешего хода. Каждая основательная пешая прогулка - метафора жизненного пути, а человеку жить в символическом пространстве как-то отраднее, чем в прямолинейном. Может быть это пошло с тех пор, как наши предки встали с четверенек на задние лапы и зашагали. Человек шагающий, по мнению современных антропологов, предшествовал homo sapiens. Человек разумный разум свой создавал, расширив поле зрения, на пешем ходу. Когда бы ни появился человек любящий, способность любить связана с пешим ходом на большей глубине, чем кажется на первый взгляд. И поэты пешего хода - Цветаева и Херцог - не могут не проговориться об этой неочевидной связи.

Марина Цветаева в письме к Николаю Гронскому: "Если бы у тебя не было родных, я бы к тебе нынче, до второй прививки - сбежала, (т.е. шла бы к тебе ровно 2 ч.!) - просто поцеловать". Она предпочитает идти к возлюбленному пешком два часа при том, что есть метро, а времени у неё в обрез ("до второй прививки": она к тому же ещё и хворает), поскольку на пешем ходу она перейдет в столь трудно ей дающееся мирное существование души с телом, без чего эротическая любовь для неё невозможна - в состояние, на её языке, ВЕЗДЕ.

Вернер Херцог: "Я предпочитаю самые важные вещи в жизни делать на ногах. Если вы живете в Англии, а ваша подруга в Сицилии, и вам ясно, что вы хотите на ней жениться, вы должны идти к ней пешком, чтобы сделать предложение. Автомобиль или самолет тут не годятся. Размах, глубину и силу мира можно пережить только на ногах".

Не знаю, как он женился, но свое призвание - делать movies - четырнадцатилетний Вернер нашел определенно on the move, в первом же многодневном путешествии пешком.

_______________________________________

Laquo;Ваши Рольсы и Ройсы - / Змея ветхая лесть! / Сыне! Господа бойся, / Ноги давшего - бресть», - писала в начале тридцатых годов прошлого века Марина Цветаева, исходившая вдоль и поперек Крым, Москву, Прагу и ряд других локусов. Страх Божий - разумеется, веский аргумент в пользу пешего хода, но даже для поэта далеко не единственный. В век «сплошных скоропадских, роковых скоростей» мышечная радость, а также отекшие с непривычки коленки, мокрая майка и сбитые стопы могут стать неожиданно эффективными усилителями вкуса жизни. Мама возмущается: «И почему я должна платить за этот шлагбаум и охрану двора? Вот пусть автомобилисты и платят, это же их имущество охраняют!» Через два дня шарик праведного гнева лопается: «Оказывается, из 150 семей, живущих в нашем доме, автомобиля нет только в трех». Когда мы въезжали в свежепостроенный дом десять лет назад, двадцати гаражей, возведенных при нем, хватило всем желающим. И это я не к тому, какое это нелегкое дело - парковка в современном мире, а к тому, насколько меньше следов оставляют наши ноги на нынешней земле. И мама о том же: «Ладно еще все эти ужасы с запчастями, инспекторами и душераздирающие конфликты на дороге… Но ведь если я куплю машину, я же перестану ходить!»

Теперь пастырю моего тела приходится специально прописывать часовые прогулки на свежем воздухе (моцион!), как старушке какой-нибудь или Илье Ильичу Обломову»

Я - перестала. Теперь пастырю моего тела приходится специально прописывать часовые прогулки на свежем воздухе (моцион!), как старушке какой-нибудь или Илье Ильичу Обломову, потому что случайных пары-тройки пешеходных километров в моих днях больше нет. Но тем драгоценнее тот едва уловимый гул, которым при долгой ходьбе отзывается в позвоночнике обтянутое асфальтом или трогательно обнаженное тело земли.

Вот мы вываливаемся из ночного автобуса, приняв за Pera Palace Hotel какое-то не менее симпатичное, но, увы, безымянное здание, ныряем в улицы, чтобы, вынырнув на секунду, увидеть генуэзский шпиль, сориентироваться и вновь поплыть, как слепые рыбы в темной воде, вдоль неровного дна уснувшей Галаты.

Ноги горят, глаза слипаются, кошки бросаются наперерез так неожиданно, что не успеваешь вспомнить: этот район жив - он просто уснул. Обнимаем холм, с которого когда-то смотрели на Константинополь знающие толк в видах генуэзцы, - двойными, а может, уже тройными объятиями, потому что мы все идем и идем, а Золотого Рога все нет и нет. Наконец, какая-то подворотня выбрасывает нас на подступы к Галатскому мосту откуда-то справа, и, добравшись до его середины, где рыбаки забыли про время суток и готовы поверить скорее в несовершенство собственного зрения, чем в то, что давно пора домой, спать, мы смотрим в блестящую черноту растекающегося, как нефтяное пятно, Босфора, увитого вдалеке гирляндой другого знаменитого стамбульского моста.

Завтра о нем узнают еще несколько тысяч человек – на «Фейсбуке» появится видео, запечатлевшее пешую прогулку Боно, Эджа, Адама Клейтона и Ларри Маллена по Босфорскому мосту в сопровождении сотни репортеров»

Завтра о нем узнают еще несколько тысяч человек - на «Фейсбуке» появится видео, запечатлевшее пешую прогулку Боно, Эджа, Адама Клейтона и Ларри Маллена по Босфорскому мосту в сопровождении сотни репортеров. А сегодня, 6 сентября 2010 года, пару часов назад Боно рассказывал о том, как они на своих двоих дошли до символической границы Европы и Азии, зависшей над водой между высокими пролетами, - рассказывал восьмидесятитысячному стадиону, построенному в Стамбуле к Олимпиаде-2012.

Олимпиады здесь, как все знают, не будет, зато U2 было где собрать аудиторию. И именно потому, что местом проведения концерта был выбран этот гигант (надо его хоть как-то теперь использовать), а не уютный и, главное, удобно расположенный стадион напротив Долмабахче (нечего портить траву, на которой скрещивают шпаги известный в Европе «Галатасарай» и любимый стамбульцами «Бешикташ»), - по этой причине теперь, в половине третьего безлюдной царьградской ночи мы стоим на этом мосту, набирая силы перед последним отчаянным рывком в Султанахмет.

Интересно, знает ли Боно, вышагавший собственное ощущение Стамбула на Босфорском мосту, что право попасть на этот его первый в Турции за всю историю группы концерт пришлось вышагать - в гораздо более протяженном смысле - нескольким сотням, а то и тысячам человек?

Начало концерта - концерта, а не антре в исполнении Snow Patrol! - было запланировано на 21.00. Без пятнадцати девять мы все еще сидели в такси - такие же бездвижные от волнения, как автомобиль от полного дорожного паралича. В обычные дни, сдается мне, сюда вообще никто не ездит - глухая окраина с многомиллионным (в смысле затрат) памятником поражению османов в англо-турецкой битве за Олимпиаду-2012. Сегодня в пробке стояли даже мопеды - потому что автомобили, по недоброй турецкой традиции, заняли все дорожное полотно, включая обочины и разделительные полосы.

В автобусах - баснословно дорогих заказных, от Святой Софии, или более дешевых муниципальных, от конечной станции метро, - люди, по преимуществу европейской наружности, еще как-то пытались улыбаться. Кажется, они даже пели что-то: шоу должно начинаться, несмотря ни на какие the traffic is stuck and you"re not moving anywhere. А вот приличным стамбульским парам, нервно сидящим в вызывающе пустых автомобилях (а ведь если бы все разместились поплотнее - не по два, а по четыре-пять человек в машине, эта пробка была бы в два раза менее адской), и особенно пассажирам такси вроде нас, которые дырявили своим пристальным вниманием не только часы, но и счетчик, было совсем грустно. Печальные взгляды с последними лучами заходящей надежды вылетали из одного открытого до упора окна и влетали в другое, буквально в двадцати сантиметрах, чтобы встретиться с собственным отражением.

Кортеж, который, судя по невероятной в этих условиях скорости перемещения, вез драгоценный ирландский груз, вызвал сначала выдох облегчения (такой явный, что все автобусы и машины разом словно приподнялись): концерт, выходит, еще не начался. И тут же все такой же неподвижный, будто замерзший водопад, автомобильный поток накрыло невидимой волной суеты: концерт-то, выходит, вот-вот начнется. Тогда на обочинах и появились все эти обнадеживающие своей активностью люди, спешащие энергичной походкой к давней цели - некоторые, как мы, покупают билеты за полгода и только спят и видят, а другие следуют за U2 из города в город, с концерта на концерт, проявляя удивительный иммунитет к однообразию. Вот это да! Какой простой выход! Не палить бензин и не множить цифры на счетчике, а просто выйти из машины и прогуляться в компании самых, пожалуй, интеллигентных фанатов в мире!

Исключительно чтобы поупражняться в английском (а вовсе не из страха перед большим расстоянием), мы поинтересовались из окна такси у молодого человека, перемещающегося по узкой, почти отсутствующей обочине с видом легкоатлета, соревнующегося в спортивной ходьбе, далеко ли до стадиона»

Исключительно чтобы поупражняться в английском (а вовсе не из страха перед большим расстоянием), мы поинтересовались из окна такси у молодого человека, перемещающегося по узкой, почти отсутствующей обочине с видом легкоатлета, соревнующегося в спортивной ходьбе, далеко ли до стадиона. Пять-шесть километров, ответил он, не останавливаясь и не поворачивая головы. Помните школьные задачи по математике: из пункта A в пункт B? Вот и мы вспомнили, параллельно прикидывая, какие песни мы пропустим, совершая свою часовую прогулку по очаровательным окраинам Стамбула.

Вскоре и на обочине мы попали в «пробку» - кто-то шел давно и невольно сбавлял скорость, другие норовили их обогнать, задевая боками машины. Через полчаса я поняла, что мои перепрограммированные на педальки газа и тормоза ноги уже кровоточат - и вдруг ощутила себя самым счастливым человеком в целом свете. Представьте себе: ночь, черные холмы, среди которых вьется неразмеченная, обессвеченная, обесточенная дорога (машины в какой-то момент исчезли - полицейские перекрыли проезд и пропускали по одному автомобилю раз в несколько минут). И по этой дороге хлещет поток людей, которые вспомнили, что это значит - в буквальном смысле идти к своей цели.

Несмотря на обращенность процесса в ближайшее будущее, к моменту достижения телом этой цели, а первыми звуками музыки - ушей, это были минуты абсолютного присутствия в настоящем. Шаг, другой, джинсы, мокрые, как после брода, ноги, молящие о пощаде, сердце, бьющееся в горле - и от физической нагрузки, и от не стихающего волнения: успеть бы, успеть… «Вот закончится спектакль, и я расскажу о нем подруге; вот допишу текст и пойду есть пончики; вот закончу уборку - и сяду смотреть «Шерлока», - эта мучительная синтаксическая конструкция жизни, которая заставляет миллионы людей зависать в безвременье, стоя одной ногой в будущем, а значит, если вдуматься, в могиле, в этот невероятный вечер расползлась, как нарисованная мелком на школьной доске схема сложного предложения, под каплями пота, стекающими между лопатками. Мои ноги оставляли следы в стамбульской пыли, тут же стираемые теми, кто продолжал меня в этом людском протяженном единстве. И одновременно с этим - с каждым шагом - я впечатывалась в настоящее, утверждая своим силуэтом, вырезанным во времени, что этот момент никогда не закончится. Что я здесь навсегда.

Стадион напоминал осажденную крепость – только вместо орудий его окружали бесконечные лотки с кебабами, фаршированными рисом мидиями, развалами холодной воды, вездесущими в Стамбуле колечками с кунжутом, жареной рыбой»

Стадион напоминал осажденную крепость - только вместо орудий его окружали бесконечные лотки с кебабами, фаршированными рисом мидиями, развалами холодной воды, вездесущими в Стамбуле колечками с кунжутом, жареной рыбой, такой неуместной на этом пересохшем, как мой рот, морском дне. Все это пахло и отзывалось в организме, взбодренном долгой ходьбой, пробуждением первичных потребностей. Но, что бы там ни говорил Платон, в эту минуту нашей первичной - и единственной - потребностью было попасть на стадион, потому что его сердце уже билось под Beautiful day, полностью совпадавшим с моим текущим мироощущением.

Мы перешли с шага на бег, и к следующей песне оказались почти у сцены. Когда спустя некоторое время ирландцы вежливо, как всегда, попрощались и ушли, я не могла поверить, что прошло два часа: мое разогнанное полуспортивной ходьбой тело требовало еще движения, уши - еще звуков, лицо - еще дождя, который пошел, кажется, на Miss Sarajevo, едва не заставив меня умереть от счастья, а горло - еще крика, соединявшего меня с тысячами людей так же, как по дороге сюда соединяло с ними движение след в след, затылок в затылок.

Кстати, фотографии я не только не выложила, но и не посмотрела до сих пор. Потому что есть моменты в жизни, которые не нуждаются в воспроизведении»

И да, Боно явно все это порядком поднадоело, и турки были куда более оживленные на площади Султанахмет, особенно нарядной и многолюдной по случаю Рамадана, чем на этом влажном недоолимпийском стадионе, и не было, естественно, моей любимой, вытряхивающей душу As white as snow и даже прерывающей дыхание Breathe, и никаких вам правозащитных речей и т.д. и т.п. (а я их у U2 особенно люблю, вот прямо только их и готова слушать), и вообще год откатать с концертами - это вам не школьников по Михайловскому водить изо дня в день: ясно, что объективно концерт в Загребе, на который мы год назад благополучно приехали на трамвае, без всяких traffic is stuck и мокрых от пота джинсов, и ровно таким же способом уехали, был лучше, но угадайте, на каком из двух я ни секунды не думала: «Вот закончится - и я тут же отправлю фотографии всем знакомым»?

Кстати, фотографии я не только не выложила, но и не посмотрела до сих пор. Потому что есть моменты в жизни, которые не нуждаются в воспроизведении. Они существуют только в настоящем, и это настоящее не имеет границ. И доходить до этих моментов нужно не только умом, но и - буквально - ногами.

Ода пешему ходу. Ее прогулки

Павел Григорьевич Антокольский:

Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, - не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия .

Роман Борисович Гуль:

Ходила широким шагом, на ногах - полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ») - Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила: «Вы любите ходить?» - «Люблю, много хожу». - «Я тоже. Пойдемте по городу?»

Вадим Леонидович Андреев:

Для того, чтобы узнать по-настоящему М. И. и дружить с нею, нужно было оторвать ее от быта, вывести из дому, уйти с нею на прогулку. Она любила дальние прогулки, ходила быстро и бывала неутомима. Во время таких прогулок она, наконец, становилась настоящей - умной, зоркой, несмотря на свою близорукость, всегда интересной и живой .

Ариадна Сергеевна Эфрон. Из письма М. С. Булгаковой. 1968 г.:

Ходьба, природа были маме необходимы; у нее было стремление одолевать пространство, больше всего любила горы, холмы, не гладкую местность. <…> В ходьбе, как и в труде, была неутомима и неутолима. Любила и одинокие прогулки, и с людьми .

Эмилий Львович Миндлин:

Москву, всю Москву впервые мне показывала она. Но как показывала! У каждого камня, у каждой кирпичины останавливалась и читала все, какие только написаны об этом камне, стихи русских поэтов! И свои, разумеется. Стихов о Москве у нее множество, и о Москве она писала с какой-то удивительной радостью.

Я в грудь тебя целую,

Московская земля!

Мы ходили с ней вокруг Кремля и подолгу останавливались возле каждой кремлевской башни. Хорошо, что в те дни люди в Москве не многому удивлялись. Они едва оглядывались на молодую женщину с короткими волнистыми волосами, с челкой на лбу, в цыганской одежде с белым воротничком гувернантки, читающую стихи, будто колдовской заговор творящую!

В Александровском саду - тогда без цветов, заброшенном и безлюдном - она подвела меня к гроту.

Это - детство. - Она заглянула в грот, он был завален щебнем, замусорен. - Бедный, - вздохнула Марина. - В детстве нас с Алей водили сюда. Александровский сад был как праздник. - И вспомнила: - Нас редко водили в Александровский сад.

Кажется, это единственный случай, когда при мне она вспомнила свои детские годы. Да, она вообще никогда не говорила о прошлом.

Мы обошли с ней пустынный, неухоженный Александровский сад. Цветаева почти все время молчала, не возвращалась к стихам, нигде после грота не задерживалась и зелеными, прозрачными до самого дна глазами недоуменно смотрела на опустошение.

Прогулка по Александровскому саду была безмолвной - первой без рассказов о старой Москве и без стихов.

Ходили и вокруг уже не существующего теперь храма Христа Спасителя. Она с увлечением рассказывала о проекте Витберга - памятника на Воробьевых горах, вместо которого построен был этот огромный храм. Всегда вспоминаю прогулки с Цветаевой, когда прохожу мимо плавательного бассейна на месте снесенного храма Христа…

Вспоминаю прогулки и по Тверской - тогда еще узкой, тесной - от древней церквушки Дмитрия Солунского, что на углу площади - в те времена Страстной, ныне Пушкинской, - вниз по направлению к Иверской часовне возле Исторического музея. По пути Цветаева всегда останавливалась возле Московского Совета лицом к обелиску Свободы. Она называла обелиск лучшим, единственным красивым памятником, воздвигнутым в первые годы советской власти. Прочие наспех сооруженные памятники, скульптуры - конструктивистские - скорее огорчали, чем возмущали Марину Ивановну. Увидев какой-либо из них, она вздыхала: «Портят Москву!» Но обелиск Свободы на площади Моссовета любила.

«Смотрите, как ему здесь хорошо! И всей площади с ним хорошо! И домам вокруг!» <…>

Она очень любила Новодевичий монастырь. Однажды отправились туда втроем - Марина, Аля и я. У стен монастыря, на заросшем травой берегу Москвы-реки, Цветаева читала то самое стихотворение о Москве, которое позднее, при нашем прощании, переписала на чистой странице книжки «Москва» своим бисерным почерком красными и поныне не выцветшими чернилами. Стихи были старые - еще 1916 года. А книжку она сама переплела для меня и написала на ней: «В добрый путь…» Путь добрым не был. Но книжка - вот она стоит рядом с другими ею подаренными, и, открывая ее, читаю:

Москва! Какой огромный

Странноприимный дом!

Всяк на Руси - бездомный.

Мы все к тебе придем.

Но бывали у нас и не лирические и не исторические прогулки, а просто-напросто веселые.

Как-то Марина повела меня и Алю и не сказала - куда. «После узнаете!» И пока не подошла к воротам Зоопарка, я и не знал, куда она ведет нас. Зоопарк в ту пору был беден, птиц и зверей в нем - немного, и все звери - голодные. Мы забавлялись тем, что, переходя от клетки к клетке, загадывали - на кого из наших знакомых похоже то или иное животное в клетке .

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 28 августа 1923 г.:

Поздно вечером.

Только что вернулась с огромной прогулки (27 километров!) Скалы, овраги, обвалы, обломы - не то разрушенные храмы, не то разбойничьи пещеры, все это заплетено ежевикой и задушено огромными папоротниками, я стояла на всех отвесах, сидела на всех деревьях, вернулась изодранная, голодная, просквоженная ветром насквозь, - уходила свою тоску!

Елена Александровна Извольская:

Марина с семьей наняла в Медоне же квартирку на улице Жанны д’Арк. От меня к ней пешком не больше пятнадцати минут.

Мы много ходили с Мариной Ивановной по этим местам, подымались на террасу, бродили по улочкам и переулкам с историческими названиями. Но нас особенно тянуло в леса, которые простирались от Медона до Кламара (где жил Бердяев). То были старинные леса королевских охот, прорезанные широкими аллеями, ведущими к очищенным многими поколениями «рон-пуэн» - гладко выстриженным полянам-перепутьям. Марина очень любила эти прогулки, и я тоже ими наслаждалась. К нам часто присоединялась ныне покойная Анна Ильинична Андреева, вдова Леонида Андреева. Мы блуждали часами по лесу. Много говорили о поэзии, о поэтах. Цветаева говорила, разумеется, и о своем творчестве, но никогда при нас не рисовалась. Она цитировала чаще всего своих любимых авторов. Пушкина, которого называла просто «Александр Сергеевич», точно он был ее хорошим знакомым… Гете, Рильке, Пастернака, Блока, Мандельштама. Кроме друзей-поэтов у нее был еще друг - природа. Она была в тесном контакте с лесом, с лесными цветами, грибами, ягодами. Во время наших прогулок Марина собирала хворост, а порою и дрова для отопления квартиры. Посягательство на государственное лесное имущество было запрещено законом, но лесничие редко попадались нам на глаза. Топлива было в этих чащах сколько угодно. А для Марины это был клад, вроде пришвинского .

Ариадна Сергеевна Эфрон:

В прогулках чаще всего преследовала цель: дойти до…, взобраться на…; радовалась более, чем купленному, «добыче»: собранным грибам, ягодам и, в трудную чешскую пору, когда мы жили на убогих деревенских окраинах, - хворосту, которым топили печи .

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ване, 26 января 1937 г.:

К путешествию у меня отношение сложное и думаю, что я пешеход, а не путешественник. Я люблю ходьбу, дорогу под ногами - а не из окна того или иного движущегося. Еще люблю жить, а не посещать, - случайно увидеть, а не осматривать .

На холостом ходу В 60-е годы к Туру Хейердалу пришло относительное спокойствие. Годы борьбы остались позади, по крайней мере, было похоже на то. С 1938 года, когда он вернулся домой с Фату-Хивы, его мысли были прикованы к полинезийскому вопросу. Тур осуществил несколько

НОЧНЫЕ ПРОГУЛКИ Прошло три недели. И все это время я находился в ужасном напряжении, жил как бы под гнетом. Под гнетом страха… Днем, в суете, напряжение слегка ослабевало. Но вечерами, во тьме, в часы ночных одиноких раздумий страх оживал во мне, крепнул и ледяными пальцами

Прогулки Илья Николаевич и тетя Маша с нами, ребятами, очень часто ходили в лес за грибами и ягодами. Илья Николаевич шутил: «Нужно ягод насбирать и детей не растерять».Ходили километра за полтора, два от дома - на Бутырскую мельницу, у сосновой рощи на высоком берегу реки,

ПРОГУЛКИ С РЕЙНОМ «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я - поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, - над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном. В спутанной

В альбом на ходу 1. Н. П. Кугушевой («Примите мои пожеланья хорошие…») Н. П. Кугушевой Примите мои пожелания хорошие, И в них я скромен, а не неистов, Получить Вам желаю по карточке галоши и Быть подальше от компании кокаинистов!.. 1919 г. 14 апреля.

Надпись к плакату («Не чисть машину на ходу…») «Не чисть машину на ходу!..» Предупреждал плакат рабочих, Но этот парень на беду Был легкомысленнее прочих. И вот однажды в час труда Машины дьявольская сила Бедняге раз и навсегда По локоть руку откусила. Но тут он сам лишь

Экскурсии и прогулки Я предполагал остаться в Риме на неделю, чтобы потом отвезти рейхсминистра обратно в Берлин. Мой товарищ Дольди поднял свой самолет в воздух в 7.30 утра 2 апреля, открыв тем самым регулярное авиасообщение с Мюнхеном. Я сидел вместе с директором

Прогулки по берегу Люблю Рижское взморье. Каждый год, если, конечно, не случается что-нибудь непредвиденное, мы с Ромой приезжаем на курорт Майори на полтора-два месяца.В санатории, где мы отдыхаем, комфорт, тишина, покой.Покой – привилегия старости, ее завоевание. Я, стало

На холостом ходу Я любил кино, его стихия была смыслом моей жизни. Я существовал в какой-то перманентной лихорадке, бредил только будущим. Меня интересовало исключительно то, что произойдет завтра. А тем временем пришло сегодня… Из дневника периода военного

август 1-14 Еще некоторые сумбурные мысли, мелькавшие по ходу съемок. Почему Версилов все время недоговаривает? Почему так часто в его речах встречается многоточие? Опыт, приобретенный в муках, не поддается объяснению.Можно учить вере и нельзя - сомнению. Сомнения должен

С ходу в бой Закончилась очередная стрельба. Командир батареи объявил перерыв. Я прилег вздремнуть. Прибежал телефонист.- Командир батареи приказал сниматься. Сейчас приедет. Готовность к движению пятнадцать минут. Связь сматывают. На востоке только начинало розоветь

Умирали прямо на ходу Булина Ирина Георгиевна, 1933 г. р Мне восемь лет было, когда война началась. Я тогда жила в Колпино с родителями и бабушкой с дедушкой. Дедушка работал на Ижорском заводе – и в воскресенье рабочие предприятия выбрались на пикник на Усть-Ижору. Рано

Из цикла «Рассказы на ходу» I. Поздняя обедня Сижу на станции, у переезда через железнодорожный путь, под деревянным навесом, жду маршрутное такси, чтобы не тащиться пешком по солнцепеку назад к себе, в дачный поселок.Я уже побывал в пристанционном магазине, купил хлеба,

Одинокие прогулки Я перестала гулять с девочками. Я и раньше гуляла с ними редко, а теперь и вовсе избегаю их. Они мне стали неинтересны. Они мне кажутся не искренними.И вот, идёт по улице шумная толпа моих одноклассников, шутят, смеются…А по параллельной улице – иду я.

Автомобиль у меня есть, но я больше люблю ходить пешком. Чтобы добраться до работы я трачу каждый будний день час двадцать. Много. Но мне нравится, что из половины времени на пути туда и обратно я иду по 20 минут лесом и 20 минут парком, а еще 40 минут читаю в метро. Более 10 000 пресловутых шагов каждый день. Сейчас у меня заканчивается короткий (недельный) отпуск, за время которого я набрал хорошую форму пешего хода: сочетая быструю скандинавскую ходьбу с медленным бегом за день удается сделать до 15 000 шагов по оживающему от морозов залитому солнцем лесопарку Тёплый Стан.

1
В век сплошных скоропадских,
Роковых скоростей —
Слава стойкому братству
Пешехожих ступней!

Все́утёсно, все́рощно,
Прямиком, без дорог,
Обивающих мощно
Лишь природы — порог,

Дерзко попранный веком.
(В век турбин и динам
Только жить, что калекам!)
…Но и мстящей же вам

За рекламные клейма
На вскормившую грудь.
— Нет, безногое племя,
Даль — ногами добудь!

Слава толстым подмёткам,
Сапогам на гвоздях,
Ходокам, скороходкам —
Божествам в сапогах!

Если есть в мире — ода
Богу сил, богу гор —
Это взгляд пешехода
На застрявший мотор.

Сей ухмыл в пол-аршина,
Просто — шире лица:
Пешехода на шину
Взгляд — что лопается!

Что сквозь пыльную тучу
Рукоплещущих толп
Расшибаются.
‎— Случай?
— Дури собственной — столб.

2
Вот он, грузов наспинных
Бич, мечтателей меч!
Красоту — как насильник
С ног сшибающий: лечь!

Не ответит и ляжет —
Как могила — как пласт, —
Но лица не покажет
И души не отдаст…

Ничего не отдаст вам
Ни апрель, ни июль, —
О безглазый, очкастый
Лакированный нуль!

Между Зюйдом и Нордом —
Поставщик суеты!
Ваши форды (рекорды
Быстроты: пустоты),

Ваши Рольсы и Ройсы́ —
Змея ветхая лесть!
Сыне! Господа бойся,
Ноги давшего — бресть.

Драгоценные куклы
С Опера́ и Мадлэн,
Вам бы тихие туфли
Мертвецовы — взамен

Лакированных лодок.
О, холодная ложь
Манекенных колодок,
Неступивших подошв!

Слава Господу в небе —
Богу сил, Богу царств —
За гранит и за щебень,
И за шпат и за кварц,

Чистоганную сдачу
Под копытом — кремня…
И за то, что — ходячим
Чудом — создал меня!

3
Дармоедством пресытясь,
С шины — спешится внук.
Пешеходы! Держитесь —
Ног, как праотцы — рук.

Где предел для резины —
Там простор для ноги.
Не хватает бензину?
Вздоху — хватит в груди!

Как поток жаждет прага,
Так восторг жаждет — трат.
Ничему, кроме шага,
Не учите ребят!

Я костьми, други, лягу —
За раскрытие школ!
Чтоб от первого шага
До последнего — шёл

Внук мой! отпрыск мой! мускул,
Посрамивший Аид!
Чтобы в царстве моллюсков —
На своих-на двоих!

Сегодня, признаюсь, наконец-то, помахав лопатой, вырвал из ледово-снежного плена нашего двора своё авто, даже проехался чуть-чуть. Удовольствия на запруженных улицах не получил, но силу в ногах для пробежки в весеннем лесу сэкономил.

Страна

С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны на карте -
Нет, в пространстве – нет.

Выпита как с блюдца,-
Донышко блестит.
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?

Заново родися -
В новую страну!
Ну-ка, воротися
На спину коню

Сбросившему! Кости
Целы-то – хотя?
Эдакому гостю
Булочник – ломтя

Ломаного, плотник -
Гроба не продаст!
Той ее – несчетных
Верст, небесных царств,

Той, где на монетах -
Молодость моя,
Той России – нету.

– Как и той меня.

Конец июня 1931

Ода пешему ходу

1

2

Вот он, грузов наспинных
Бич, мечтателей меч!
Красоту – как насильник
С ног сшибающий: лечь!

Не ответит и ляжет -
Как могила – как пласт,-
Но лица не покажет
И души не отдаст…

Ничего не отдаст вам
Ни апрель, ни июль,-
О безглазый, очкастый
Лакированный нуль!

Между Зюдом и Нордом -
Поставщик суеты!
Ваши форды (рекорды
Быстроты: пустоты),

Ваши Рольсы и Ройсы -
Змея ветхая лесть!
Сыне! Господа бойся,
Ноги давшего – бресть.

Драгоценные куклы
С Опера́ и Мадлэн,
Вам бы тихие туфли
Мертвецовы – взамен

Лакированных лодок.
О, холодная ложь
Манекенных колодок,
Неступивших подошв!

Слава Господу в небе -
Богу сил, Богу царств -
За гранит и за щебень,
И за шпат и за кварц,

Чистоганную сдачу
Под копытом – кремня…
И за то, что – ходячим
Чудом – создал меня!

3

Дармоедством пресытясь,
С шины – спешится внук.
Пешеходы! Держитесь -
Ног, как праотцы – рук.

Где предел для резины -
Там простор для ноги.
Не хватает бензину?
Вздоху – хватит в груди!

Как поток жаждет прага,
Так восторг жаждет – трат.
Ничему, кроме шага,
Не учите ребят!

Я костьми, други, лягу -
За раскрытие школ!
Чтоб от первого шага
До последнего – шел

Внук мой! отпрыск мой! мускул,
Посрамивший Аид!
Чтобы в царстве моллюсков -
На своих-на двоих!

Бузина

Бузина цельный сад залила!
Бузина зелена, зелена,
Зеленее, чем плесень на чане!
Зелена, значит, лето в начале!
Синева – до скончания дней!
Бузина моих глаз зеленей!

А потом – через ночь – костром
Ростопчинским! – в очах красно
От бузинной пузырчатой трели.
Красней кори на собственном теле
По всем порам твоим, лазорь,
Рассыпающаяся корь

Бузины – до зимы, до зимы!
Что за краски разведены
В мелкой ягоде слаще яда!
Кумача, сургуча и ада -
Смесь, коралловых мелких бус
Блеск, запекшейся крови вкус.

Бузина казнена, казнена!
Бузина – целый сад залила
Кровью юных и кровью чистых,
Кровью веточек огнекистых -
Веселейшей из всех кровей:
Кровью сердца – твоей, моей…

А потом – водопад зерна,
А потом – бузина черна:
С чем-то сливовым, с чем-то липким.
Над калиткой, стонавшей скрипкой,
Возле дома, который пуст,
Одинокий бузинный куст.

Бузина, без ума, без ума
Я от бус твоих, бузина!
Степь – хунхузу, Кавказ – грузину,
Мне – мой куст под окном бузинный
Дайте. Вместо Дворцов Искусств
Только этот бузинный куст…

Новосёлы моей страны!
Из-за ягоды – бузины,
Детской жажды моей багровой,
Из-за древа и из-за слова:
Бузина (по сей день – ночьми…),
Яда – всосанного очьми…

Бузина багрова, багрова!
Бузина – целый край забрала
В лапы. Детство мое у власти.
Нечто вроде преступной страсти,
Бузина, меж тобой и мной.
Я бы века болезнь – бузиной

Назвала…

«Тоска по родине! Давно…»

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной – непременно -

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться – мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично – на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья – он,
А я – до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все – равны, мне всё – равно,
И, может быть, всего равнее -

Роднее бывшее – всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты – как рукой сняло:
Душа, родившаяся – где-то.

Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей – поперек!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все – равно, и все – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…

«О поэте не подумал…»

О поэте не подумал
Век – и мне не до него.
Бог с ним, с громом. Бог с ним, с шумом
Времени не моего!

Если веку не до предков -
Не до правнуков мне: стад.
Век мой – яд мой, век мой – вред мой,
Век мой – враг мой, век мой – ад.

Сентябрь 1934

«Рябину…»

Рябину
Рубили
Зорькою.
Рябина -
Судьбина
Горькая.
Рябина -
Седыми
Спусками…
Рябина!
Судьбина
Русская.

Отцам

1

В мире, ревущем:
– Слава грядущим!
Что во мне шепчет:
– Слава прошедшим!

Вам, проходящим,
В счет не идущим,
Чад не родящим,
Мне – предыдущим.

С клавишем, с кистью ль
Спорили, с дестью ль
Писчего – чисто
Прожили, с честью.

Белые – краше
Снега сокровищ! -
Волосы – вашей
Совести – повесть.

2

Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью
По колено в земле,

А сединами – в звездах!
Вам, слышней камыша,
– Чуть зазыблется воздух -
Говорящим: ду – ша!

Только душу и спасшим
Из фамильных богатств,
Современникам старшим -
Вам, без равенств и братств,

Руку веры и дружбы,
Как кавказец – кувшин
С виноградным! – врагу же -
Две – протягивавшим!

Не Сиреной – сиренью
Заключенное в грот,
Поколенье – с пареньем!
С тяготением – от

Земли, над землей, прочь от
И червя и зерна!
Поколенье – без почвы,
Но с такою – до дна,

Днища – узренной бездной.
Что из впалых орбит
Ликом девы любезной -
Как живая глядит.

Поколенье, где краше
Был – кто жарче страдал!
Поколенье! Я – ваша!
Продолженье зеркал.

Ваша – сутью и статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к платью
Плоти – временному!

Вы – ребенку, поэтом
Обреченному быть,
Кроме звонкой монеты
Всё – внушившие – чтить:

Кроме бога Ваала!
Всех богов – всех времен – и племен…
Поколенью – с провалом -
Мой бессмертный поклон!

Вам, в одном небывалом
Умудрившимся – быть ,
Вам, средь шумного бала
Так умевшим – любить!

До последнего часа
Обращенным к звезде -
Уходящая раса,
Спасибо тебе!

«Двух станов не боец, а – если гость…»

«Двух станов не боец,
а только гость случайный…»

Двух станов не боец, а – если гость
То гость – как в глотке кость, гость – как в подметке
гвоздь.
Была мне голова дана – по ней стучали
В два молота: одних – корысть и прочих – злость.

Вы с этой головы – к Создателеву чуду
Терпение мое, рабочее, прибавь -
Вы с этой головы – что́ требовали? – Блуда!
Дивяся на ответ упорный: обезглавь.

Вы с этой головы, уравненной – как гряды
Гор, вписанной в вершин божественный чертеж,
Вы с этой головы – что́ требовали? – Ряда.
Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь!

Вы с этой головы, настроенной – как лира:
На самый высший лад: лирический… – Нет, стой!
Два строя: Домострой – и Днепрострой – на выбор!
Дивяся на ответ безумный: – Лиры – строй.

И с этой головы, с лба – серого гранита,
Вы требовали: нас – люби! те́х – ненавидь!
Не все ли ей равно – с какого боку битой,
С какого профиля души – глушимой быть?

Бывают времена, когда голов – не надо.
Но слово низводить до свеклы кормовой -
Честнее с головой Орфеевой – менады!
Иродиада с Иоанна головой!

– Ты царь: живи один… (Но у царей – наложниц
Минута.) Бог – один. Тот – в пустоте небес.
Двух станов не боец: судья – истец – заложник -
Двух – противубоец! Дух – противубоец.

Читатели газет

Ползет подземный змей,
Ползет, везет людей.
И каждый – со своей
Газетой (со своей
Экземой!) Жвачный тик,
Газетный костоед.
Жеватели мастик,
Читатели газет.

Кто – чтец? Старик? Атлет?
Солдат? – Ни черт, ни лиц,
Ни лет. Скелет – раз нет
Лица: газетный лист!
Которым – весь Париж
С лба до пупа одет.
Брось, девушка!
Родишь -
Читателя газет.

Кача – «живет с сестрой» -
ются – «убил отца!» -
Качаются – тщетой
Накачиваются.

Что́ для таких господ -
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!

Газет – читай: клевет,
Газет – читай: растрат.
Что ни столбец – навет,
Что ни абзац – отврат…

О, с чем на Страшный суд
Предстанете: на свет!
Хвататели минут,
Читатели газет!

– Пошел! Пропал! Исчез!
Стар материнский страх.
Мать! Гуттенбергов пресс
Страшней, чем Шварцев прах !

Уж лучше на погост,-
Чем в гнойный лазарет
Чесателей корост,
Читателей газет!

Кто наших сыновей
Гноит во цвете лет?
Смесители кровей,
Писатели газет!

Вот, други, – и куда
Сильней, чем в сих строках! -
Что́ думаю, когда
С рукописью в руках

Стою перед лицом
– Пустее места – нет! -
Так значит – нелицом
Редактора газет-

ной нечисти.

Стихи сироте

Шел по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.
Шла дорогой той старушка,
Пожалела сироту…

1

Ледяная тиара гор -
Только бренному лику – рамка.
Я сегодня плющу – пробор
Провела на граните замка.

Я сегодня сосновый стан
Обгоняла на всех дорогах.
Я сегодня взяла тюльпан -
Как ребенка за подбородок.

2

Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором -
Чтобы легче дышал, крепче спал.)

Феодального замка боками,
Меховыми руками плюща -
Знаешь – плющ, обнимающий камень -
В сто четыре руки и ручья?

Но не жимолость я – и не плющ я!
Даже ты, что руки мне родней,
Не расплющен – а вольноотпущен
На все стороны мысли моей!

…Кру́гом клумбы и кру́гом колодца,
Куда камень придет – седым!
Круговою порукой сиротства,-
Одиночеством – круглым моим!

(Так вплелась в мои русые пряди -
Не одна серебристая прядь!)
…И рекой, разошедшейся на две -
Чтобы остров создать – и обнять.

Всей Савойей и всем Пиемонтом,
И – немножко хребет надломя -
Обнимаю тебя горизонтом
Голубым – и руками двумя!

3

(ПЕЩЕРА)

Могла бы – взяла бы
В утробу пещеры:
В пещеру дракона,
В трущобу пантеры.
В пантерины – лапы -
– Могла бы – взяла бы.

Природы – на лоно, природы – на ложе.
Могла бы – свою же пантерину кожу
Сняла бы…
– Сдала бы трущобе – в учебу!
В кустову, в хвощёву, в ручьёву, в плющёву,-

Туда, где в дремоте, и в смуте, и в мраке,
Сплетаются ветви на вечные браки…

Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке,
Сплетаются руки на вечные веки -
Как ветви – и реки…

В пещеру без света, в трущобу без следу.
В листве бы, в плюще бы, в плюще – как в плаще бы…

Ни белого света, ни черного хлеба:
В росе бы, в листве бы, в листве – как в родстве бы…

Чтоб в дверь – не стучалось,
В окно – не кричалось,
Чтоб впредь – не случалось ,
Чтоб – ввек не кончалось!

Но мало – пещеры,
И мало – трущобы!
Могла бы – взяла бы
В пещеру – утробы.

Могла бы -
Взяла бы.

4

На льдине -
Любимый,
На мине -
Любимый,
На льдине, в Гвиане, в Геенне – любимый.

В коросте – желанный,
С погоста – желанный:
Будь гостем! – лишь зубы да кости – желанный!

Тоской подколенной
До тьмы проваленной
Последнею схваткою чрева – жаленный.

И нет такой ямы, и нет такой бездны -
Любимый! желанный! жаленный! болезный!

5

Скороговоркой – ручья водой
Бьющей: – Любимый! больной! родной!

Речитативом – тоски протяжней:
– Хилый! чуть-живый! сквозной! бумажный!

От зева до чрева – продольным разрезом:
– Любимый! желанный! жаленный! болезный!

6

Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.

Что́ для ока – радуга,
Злаку – чернозем -
Человеку – надоба
Человека – в нем.

Мне дождя, и радуги,
И руки – нужней
Человека надоба
Рук – в руке моей.

Это – шире Ладоги
И горы верней -
Человека надоба
Ран – в руке моей.

И за то, что с язвою
Мне принес ладонь -
Эту руку – сразу бы
За тебя в огонь!

< 7 >

В мыслях об ином, инаком,
И ненайденном, как клад,
Шаг за шагом, мак за маком -
Обезглавила весь сад.

Так, когда-нибудь, в сухое
Лето, поля на краю,
Смерть рассеянной рукою
Снимет голову – мою.

«– Пора! Для этого огня…»

– Пора! Для этого огня
Стара!
– Любовь старей меня!

– Пятидесяти январей
Гора!
– Любовь еще старей:
Стара как хвощ, стара как змей,
Старей ливонских янтарей,
Всех привиденских кораблей
Старей! – камней, старей – морей…
Но боль, которая в груди,
Старей любви, старей любви.

«Всё повторяю первый стих…»

«Я стол накрыл на шестерых…»

Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл – седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу – с твоими,

(Своими)…
Робкая как вор,
О – ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан!
И всё, что жаждало пролиться,-
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти – на половицы.

И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.

Комментарии

СТИХОТВОРЕНИЯ

Маме. – Стихи, связанные с воспоминаниями о матери – Марии Александровне Мейн (1868–1906), занимают в раннем творчестве Цветаевой одно из важнейших мест. Ее влияние на поэта было огромным. Цветаева считала, что обязана матери всем самым главным в себе. Ей позже посвятила она и страницы своей прозы «Мать и музыка», «Сказка матери» и т. д.

У гробика. – Обращено к Е. П. Пешковой (1878–1965), жене М. Горького. В 1906 г. семьи Цветаевых и Пешковых жили в Ялте в одном доме. Дочь Е. П. Пешковой, Катя, умерла в возрасте 5 лет.

Даме с камелиями. – Обращено к великой французской актрисе Саре Бернар (1844–1923). В драме Александра Дюма-сына (1824–1895) «Дама с камелиями» она исполняла главную роль. «В 1909 году летом Марина увидела Сару Бернар на сцене в Париже. После одного из спектаклей „Орленка” или „Дамы с камелиями” Марина дождалась ее и передала ей ее фотографии – для подписи на память. Это был ее новый кумир…» (Цветаева А. Воспоминания. М.: Сов. писатель, 1983. С. 305).

В Париже. – Написано во время поездки Цветаевой в Париж летом 1909 г.; она прослушала при Сорбонне летний курс по старофранцузской литературе. Ростан Эдмон (1868–1918) – французский поэт и драматург…мученик Рейхштадтский – единственный сын Наполеона, герцог, получил в 1818 г. во владение от императора Франца небольшой богемский город Рейхштадт. Воспитывался в замке Шенбрунн, где и умер от чахотки в 1832 г. в возрасте 21 года. Герцогу Рейхштадтскому Э. Ростан посвятил пьесу «Орленок». Сара Бернар была исполнительницей главной роли в этой пьесе. В юношеские годы «Орленок» был кумиром Цветаевой. В 1908–1909 гг. она перевела пьесу Ростана на русский язык. Перевод не сохранился (см. также стихотворение «Даме с камелиями» и комментарий к нему).

Книги в красном переплете. – Григ Эдвард (1843–1907) – норвежский композитор, пианист. Шуман Роберт (1810–1856) – немецкий композитор. Кюи Цезарь Антон (1835–1918) – русский композитор. Том… Бэкки… Индеец Джо… Гекк Финн… Принц и Нищий – герои произведений американского писателя Марка Твена (1835–1910).

Правда. – Vitam impendere vero (лат .) – цитата из «Сатир», IV, римского поэта Децима Юния Ювенала (ок. 60 – ок. 127).

Гимназистка. – Бурже Поль Шарль Жозеф (1852–1935) – французский писатель.

Литературным прокурорам. – Стихотворение скрыто обращено к В. Я. Брюсову.

«Идешь, на меня похожий…» – В ранней редакции (Северные записки. Литературно-политический ежемесячник. Петроград, 1915. № 5–6. С. 105) после четвертой строфы шли строки:

Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли!

«Моим стихам, написанным так рано…» – «Формула – наперед – всей моей писательской (и человеческой) судьбы», – сказала в 30-е годы Цветаева о заключительной строфе этого стихотворения (Марина Цветаева. Избранные произведения. М. – Л., 1965. С. 732).

Сергею Эфрон-Дурново (1–2). – Дурново – фамилия матери С. Эфрона Елизаветы Петровны (1855–1910).

Девушкой – он мало лун
Встретил бы, садясь за пяльцы…
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.

«Быть нежной, бешеной и шумной…» – Посылая в числе других это стихотворение писателю В. В. Розанову 7 марта 1914 г., Цветаева писала: «…я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда – безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить.

Все, что я сказала, – правда.

Может быть, Вы меня из-за этого оттолкнете. Но ведь я не виновата. Если Бог есть – он ведь создал меня такой! И если есть загробная жизнь, я в ней, конечно, буду счастливой» (ЦГАЛИ).

В посылаемом варианте стихотворения была шестая строфа, которую Цветаева впоследствии опустила:

Забыть все прозвища, все думы,
Все голоса,
Свои старинные костюмы,
Свои глаза…

Але (1–2). – Аля – дочь Цветаевой, Ариадна Сергеевна Эфрон (1912–1975). «Я назвала ее Ариадной, – писала Цветаева в 1913 г., – вопреки Сереже (мужу), который любит русские имена, папе, который любит имена простые, друзьям, которые находят, что это „салонно”»… Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью… – Ариадна! Ведь это ответственно! Именно поэтому». Ариадна Сергеевна сохранила архив матери, много работала над ним, занималась публикацией произведений Цветаевой, подготовила к изданию ее книги. Обладала незаурядным литературным дарованием: оставила замечательные воспоминания о Цветаевой (О Марине Цветаевой. М.: Сов. писатель, 1989).

П. Э. – Цикл посвящен брату мужа Цветаевой, Петру Яковлевичу Эфрону (1884–1914), умиравшему от туберкулеза. К нему обращено также незавершенное стихотворение «Я видела Вас три раза..»

Подруга. – Цикл состоит из семнадцати стихотворений. Обращен к поэтессе С. Я. Парнок (1885–1933), с которой Цветаеву связывала пылкая дружба-любовь в 1914–1915 гг.

Их отношения с Софьей Парнок стали темой вышедшей в 1982 г. в США сенсационно-бульварной книжки С. Поляковой «Закатные оны дни: Цветаева и Парнок», где личность Цветаевой дана искаженно, документы, вопреки правде, истолкованы превратно, а отношения с Парнок трактуются как чуть ли не главный эпизод цветаевской биографии.

5. «Сегодня, часу в восьмом…» – Кай – персонаж сказки датского писателя Х.-К. Андерсена «Снежная королева».

«Мне нравится, что Вы больны не мной…» – Обращено к Маврикию Александровичу Минцу (1886–1917), впоследствии мужу А. И. Цветаевой.

«Спят трещотки и псы соседовы…» – Кордова – город в Испании, знаменит своими церквами и монастырями.

Стихи о Москве (1–9). – Цикл был вдохновлен поездкой зимой 1915/16 г. в Петербург, где Цветаева мечтала встретиться с Ахматовой (которой в то время там не было). На литературном вечере, где присутствовали С. Есенин, М. Кузмин и О. Мандельштам, она «от лица Москвы» читала свои юношеские стихи. Много лет спустя Цветаева описала эту поездку в очерке «Нездешний вечер».

1. «Облака – вокруг…» – Первенец – дочь Цветаевой Ариадна. Семихолмие. – По преданию, Москва была заложена на семи холмах. Ваганьково – московское кладбище.

2. «Из рук моих – нерукотворный град…» – Стихотворение, как и следующее, обращено к О. Мандельштаму (1891–1938), которому Цветаева «дарила Москву».

Поэзию Мандельштама Цветаева всегда ценила высоко, видела в ней «магию», «чару», несмотря на «путаность и хаотичность мысли», а также утверждала, что на поэзии Мандельштама лежит след «десницы Державина» (статья «Поэт-альпинист», 1934 г., перевод с сербскохорватского). Мандельштам посвятил Цветаевой в том же 1916 г. стихотворения «В разноголосице девического хора…», «Не веря воскресенья чуду…», «На розвальнях, уложенных соломой…»

Часовня звездная – стоявшая у входа на Красную площадь Иверская часовня с голубым куполом, украшенным золотыми звездами. Пятисоборный… круг – площадь в Кремле с пятью соборами. Нечаянныя Радости – церковь в Кремле.

3. «Мимо ночных башен…» – Иверская – см. комментарий к стихотворению «Из рук моих – нерукотворный град…»

5. «Над городом, отвергнутым Петром…» – Отвергнутым Петром. – В 1712 г. Петр I перенес российскую столицу из Москвы в Петербург.

6. «Над синевою подмосковных рощ…» – Калужскою дорогой. – Цветаева говорит о городке Таруса.

7. «Семь холмов – как семь колоколов!..» – Иоанн Богослов – один из апостолов Христа. День его памяти по церковному календарю приходится на 26 сентября, день рождения Цветаевой.

8. «Москва! – Какой огромный…» – Пантелеймон – имя святого-«исцелителя», изображавшегося на иконах в облике отрока. Иверское сердце // Червонное горит. – В Иверской часовне находилась икона Иверской Божьей Матери в окладе из червонного золота. Аллилуйя – хвала Господу.

9. «Красною кистью…» – Спорили сотни // колоколов. – Об этой строке Цветаева писала в 1934 г.: «…ведь могла: славили, могла: вторили – нет – спорили! Оспаривали мою душу, которую получили все и никто (все боги и ни одна церковь !)». (Марина Цветаева. Избранные произведения. М. – Л., 1965. С. 734).

Бессонница. – Цикл из одиннадцати стихотворений, объединенных этим названием, опубликован в сборнике Цветаевой «Версты: стихи». (Вып. первый. М.: Госиздат, 1922).

Стихи к Блоку. – Цикл содержит семнадцать стихотворений. Цветаева не была знакома с Блоком. Она видела его дважды во время его выступлений в Москве 9 и 14 мая 1920 г. Свое преклонение перед поэтом, которого она называла «сплошной совестью», воплощенным «духом» и считала явлением, вышедшим за пределы литературы, Цветаева пронесла через всю жизнь. Она не раз упоминала Блока в своей прозе. Доклад «Моя встреча с Блоком», прочитанный ею 2 февраля 1935 г., не сохранился.

3. «Ты проходишь на Запад Солнца…» – Первые две строки стихотворения, перефразированные слова молитвы «Свете тихий»: «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний…». Свете тихий, святыя славы – слова из этой же молитвы.

5. «У меня в Москве – купола горят!..» – В них царицы спят, и цари. – В кремлевском Архангельском соборе находится усыпальница русских царей.

9. «Как слабый луч сквозь черный морок адов…» – Написано после блоковского вечера 9 мая 1920 г. …под рокот рвущихся снарядов. – В этот день в Москве взорвалось несколько артиллерийских складов. Как станешь солнце звать… – Речь идет о стихотворении «Голос из хора», прочитанном Блоком на этом вечере.

Вечер Блока 14 мая записала семилетняя дочь Цветаевой Аля (см.: журнал «Звезда», 1973. № 3. С. 175–176). Тогда же, через Алю, Цветаева передала Блоку свои стихи к нему. Как потом, спустя полтора года, рассказала ей друг Блока Н. А. Нолле, поэт их «прочел – молча, читал – долго и потом такая до-олгая улыбка».

10. «Вот он – гляди – уставший от чужбин…»; 12. «Други его – не тревожьте его!..»; 14. «Не проломанное ребро…» – все эти стихотворения написаны, судя по пометам в тетради, на девятый день после кончины Блока. Было еще одно, незавершенное:

Останешься нам иноком:
Хорошеньким, любименьким,
Требником рукописным,
Ларчиком кипарисным.

Всем – до единой – женщинам,
Им, ласточкам, нам, венчанным,
Нам, злату, тем, сединам -
Всем – до единой – сыном.

Останешься всем – первенцем
Покинувшим, отвергнувшим,
Посохом нашим странным,
Странником нашим ранним.

Всем нам с короткой надписью
Крест на Смоленском кладбище
Искать, всем никнуть в черед,
Всем………… не верить.

Всем – сыном, всем – наследником,
Всем – первеньким, последненьким.

Крест на Смоленском кладбище. – Похороны Блока состоялись на Смоленском кладбище в Петрограде 10 августа. Позже прах поэта был перенесен на Литераторские мостки Волкова кладбища.

В те же дни Цветаева писала Ахматовой: «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось – отделилось. Весь он такое явное торжество духа, такой воочию – дух, что удивительно, как жизнь – вообще – допустила.

Смерть Блока я чувствую как Вознесение.

Человеческую боль свою глотаю. Для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях» (Сборник «В мире Блока». М.: Сов. писатель, 1981. С. 429–430).

15. «Без зова, без слова…» – До трубы – до Страшного суда, на котором Бог, по Библии, после конца света будет судить людей и их дела; ангелы «трубным гласом» созовут всех живых и мертвых. В окончательный текст стихотворения не вошли следующие строки:

Надбровного свода
Все та ж роковая дуга…
Над сальной колодой
Захожая медлит судьба.
Где старец тот Осип
С девицею-свет-наш-явлен?
Звезда-моя-россыпь,
Которая – в град Вифлеем?

См. также цикл «Вифлеем» и комментарии к нему.

16. «Как сонный, как пьяный…» – Не ты ли // Ее шелестящей хламиды // Не вынес – // Обратным ущельем Аида? – Подразумевается эпизод из мифа о древнегреческом певце и музыканте Орфее и его жене Эвридике, за которой он спустился в подземное царство (Аид), чтобы вывести ее оттуда. Но, ведя за собой Эвридику, он не должен был оглядываться, однако не выдержал – и навсегда потерял ее. Гебр – древнее название реки Марицы во Фракии. Голова – Орфея. (См. стихотворение «Так плыли: голова и лира…» и комментарий к нему).

17. «Так, Господи! И мой обол…» – Обол (греч .) – монета. На утвержденье храма. – Имеется в виду евангельская притча о бедной вдове, положившей две лепты (мелкие монеты) в сокровищницу Иерусалимского храма.

Ахматовой (1–12). Цикл в окончательной редакции (беловая тетрадь 1938–1939 гг.) состоит из тринадцати стихотворений. Десятое, незавершенное:

А что, если кудри в плат
Упрячу – что вьются валом,
И в синий вечерний хлад
Побреду себе…………….

– Куда это держишь путь,
Красавица – аль в обитель?
– Нет, милый, хочу взглянуть
На царицу, на царевича, на Питер.

– Ну, дай тебе Бог! – Тебе! -
Стоим, опустив ресницы.
– Поклон от меня Неве,
Коль запомнишь, да царевичу с царицей.

…И вот меж крылец – крыльцо
Горит заревою пылью.
И вот – промеж лиц – лицо
Горбоносое, и волосы как крылья.

На лестницу нам нельзя,-
Следы по ступенькам лягут.
И снизу, глаза в глаза:
– Не потребуется ли, барынька, ягод?

С творчеством А. А. Ахматовой (1889–1966) Цветаева познакомилась в 1912 г., когда прочла ее книгу «Вечер». В 1915 г. написала стихотворение «Узкий, нерусский стан…», обращенное к Ахматовой. Цветаева на долгие годы сохранила восторженное отношение к ней. К весне 1917 г. относится запись Цветаевой о стихах Ахматовой:

«Всё о себе, всё о любви. Да, о себе, о любви – и еще – изумительно – о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песне Песней, о воздухе, «подарке Божьем»… и так без конца… И есть у нее одно 8-стишье о юном Пушкине, которое покрывает все изыскания всех его биографов. Ахматова пишет о себе – о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего – через описание пера на шляпе – передаст потомкам свой век… О маленькой книжечке Ахматовой можно написать десять томов – и ничего не прибавишь… Какой трудный и соблазнительный подарок поэтам – Анна Ахматова».

Есть и другие свидетельства ее восторженного отношения к Ахматовой, в частности, уцелевшие письма к ней и черновики их. «Ах, как я Вас люблю, и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас, и как высоко от Вас!» – писала она Ахматовой в апреле 1921 г.; о своей любви к Ахматовой Цветаева пишет и в 1926 г. из-за границы. Ахматова благосклонно принимала это поклонение, надписывала свои книги, присылаемые ей Цветаевой.

Ахматову Цветаева причисляла к «чистым лирикам», или «поэтам без развития», «чья душа и личность сложилась уже в утробе матери». Но к концу жизни она несправедливо изменила отношение к Ахматовой. В 1940 г. Цветаева пишет об ахматовском сборнике «Из шести книг»: «..прочла, перечла почти всю книгу Ахматовой, и – старо, слабо. Часто… совсем слабые концы, сходящие (и сводящие) на нет… Но что она делала с 1917 по 1940 гг.? Внутри себя… Жаль…»

Единственная двухдневная встреча Цветаевой с Ахматовой состоялась 7–8 июня 1941 г. в Москве и, нужно думать, не привела к взаимопониманию. Ахматова читала свою «Поэму без героя», приведшую Цветаеву в недоумение и вызвавшую ее ироническую реплику. Цветаева подарила Ахматовой свою «Поэму Воздуха», усложненную, трудную для восприятия (Сборник «Встречи с прошлым». М.: Советская Россия, 1978. С. 397, 415).

4. «Имя ребенка – Лев…» – Лев – сын А. А. Ахматовой и Н. С. Гумилева (1886–1921). Родился в 1912 г., умер в 1992 г.

8. «На базаре кричал народ…» – Сергий-Троица – Троице-Сергиева лавра в Сергиевом Посаде (Московская область). Богородицей хлыстовскою. – Хлыстовщина – раскольническое течение на Руси. Хлысты, его апологеты, отвергали святых и церковь, допускали возможность, что каждый человек может сделаться Христом. Впоследствии Цветаева развивает эту тему в своем рассказе «Хлыстовки» (1934).

12. «Руки даны мне…» – Спустя 25 лет Цветаева сделала под этим стихотворением (На экземпляре книги «Версты») следующую запись: «Все стихи отсюда – до конца книги – и много дальше – написаны Никодиму Плуцер-Сарна, о котором – жизнь спустя – могу сказать, что – сумел меня любить, что сумел любить эту трудную вещь – меня. Москва, 3-го мая 1941 г. – м<ожет> б<ыть> в самый день встречи с ним в мае 1916 г.». На самом деле Цветаева познакомилась с Н. А. Плуцер-Сарна (1881–1945) весной 1915 г. Им вдохновлены некоторые стихотворения из цикла «Бессонница», цикл «Даниил», «Бог согнулся от заботы…», «И другу на руку легло…», а также некоторые стихотворения 1917–1918 гг. Однако категорически привязывать их к «адресату» было бы неправомерно. Речь может идти лишь о стихотворениях 1916 г., ибо в отношении последующих мы не располагаем точными свидетельствами самого поэта, а ранние рукописи стихов не сохранились.