Андрей белый сборник урна анализ. Андрей белый
П о с в я щ а юэ т ук н и г у
В а л е р и юБ р ю с о в у
Разочарованному чужды
Bсe обольщенья прежних дней...
Б а р а т ы н с к и йВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Озаглавливая свою первую книгу стихов"З о л о т овл а з у р и",я вовсе не соединял с этой юношеской, во многом несовершенной книгой того символического смысла, который носит ее заглавие.Л а з у р ь –символ высоких посвящений;з о л о т о йт р е у г о л ь н и к –атрибут Хирама, строителя Соломонова храма. Что такое лазурь и что такое золото? На это ответят розенкрейцеры. Мир, до срока постигнутый в золоте и лазури, бросает в пропасть того, кто его так постигает, минуя оккультный путь: мир сгорает, рассыпаясь Пеплом; вместе с ним сгорает и постигающий, чтобы восстать из мертвых для деятельного пути.
"П е п е л" –книга самосожжения и смерти: но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтоб найти их в ближнем.
В"У р н е"я собираю свой собственный пепел, чтобы он не заслонял света моему живому "я". Мертвое "я" заключаю в "Урну", и другое, живое "я" пробуждается во мне к истинному. Еще "Зо лото в лазури" далеко от меня... в будущем. Закатная лазурь запятнана прахом и дымом: и только ночная синева омывает росами прах... К утру, быть может, лазурь очистится...
В "У р н е" я собрал стихотворения, объединенные общностью настроения; лейтмотив этой книги – раздумье о бренности человеческого естества с его страстями и порывами, и думаю, что не случайно все стихотворения этого цикла вылились в ямбах, этой наиболее удобной и разнообразной в ритмическом отношении форме.
В отделах"З и м а"и"Р а з у в е р е н ь я"изображается разочарование в земных страстях, и душа погружается в холод философических раздумий (ментальный план); но здесь же открывается и демонизм философии, которая, взятая сама по себе, ведет к чистому люциферанству ("Философическая грусть"). В отделах "Т р и с т и и"и"Д у м ы" собирается последний пепел: пепел хотя и возвышенного до символизма разочарования в жизни, но все еще разочарования. Разочарование это свободно от люциферических искусов. Где-то уж брезжит заря примиренности: "Г о л о сБ е з м о л в и я".
Москва, 14 января 1909 Автор«Пепел» — книга стихов Андрея Белого. Большая часть из них была создана поэтом в 1904-1908 годах, но А. Белый подчеркивал, что основные темы книги возникли у него раньше, в период 1904-1906 гг.
В семи разделах книги — 85 стихотворений. Впервые «Пепел» был опубликован в 1909 г. в Петербурге. В качестве эпиграфа к книге Белый использует стихотворение Н.А. Некрасова «Что ни год — уменьшаются силы...» (1861 г.). Поэт никогда не считал, что тексты его стихотворений должны быть неизменны, раз и навсегда зафиксированы. Он постоянно создавал новые варианты стихов, безжалостно переделывая уже написанное. Его друзья шутили, что нужно создать «общество защиты творений А. Белого от жестокого с ними обращения». Существует пять редакций книги «Пепел» (две изданных и три неизданных). Редакции 1909,1921,1923,1925 и 1929 гг. существенно отличаются друг от друга. Так, в издании 1925 г. был эпиграф из стихотворения А.А. Блока «Осенняя воля», в редакции 1929 г. всего четыре раздела и 50 стихотворений.
«Пепел» считается вершиной творчества А. Белого. Безысходно-трагическая любовь к Л.Д.-Менделеевой, жене Блока, заставила поэта по-новому взглянуть на мир. Праздничное, диониссийское упоение красотой «Золота в лазури» сменяется попыткой осмыслить собственную судьбу и судьбу России. Стихи, погруженные в мир лирических переживаний, Белый помещает в книгу «Урна», вышедшую тоже в 1909 году. В «Пепле» разочарования и сомнения автора переплетаются с мыслями о разоренной, обездоленной стране. «Собственно все стихотворения «Пепла» периода 1904—1908 гг. — одна поэма, гласящая о глухих, непробудных пространствах земли русской; в этой поэме одинаково переплетаются темы реакции 1907 и 1908 гг. с темами разочарования автора в достижении прежних светлых путей», — писал А. Белый в предисловии к изданию книги в 1923 году. Поэт делает попытку придать символистскому тексту новое истолкование, сочетая его с реалистическим произведением (стихотворением Некрасова, взятом в качестве эпиграфа), и тем самым помещая в контекст реалистической традиции.
Россия предстает в стихах как воплощение хаоса. Под мрачным, свинцовым небосводом «убогие стаи избенок», «убогие стаи людей». Осенний, тусклый пейзаж, унылый и безнадежный. Белый вводит в поэтику символизма непривычные для него образы. Подчеркнуто обыденные предметы воспринимаются не как натуралистические детали, а как символы безысходности, тупика, смерти. Важной темой сборника «Пепел» Белого стала тема города. Он воспринимается как призрачное пространство, в котором совершается зловещий маскарад. Люди бездумно веселятся во время пира, напоминающего пир во время чумы, не слыша предупреждения: «вам погибнуть суждено». В разделе «Город» возникает образ красного домино с кинжалом в руке, сеющего повсюду страх и опустошение. Этот образ появится потом у Белого в романе «Петербург». Образ поэта в «Пепле» — образ гонимого и осмеянного пророка. Его ожидает лишь «венок из колючей крапивы, приложенный к челу». Попытка осмыслить прошлое предполагает возможность увидеть будущее. Белый так определял идею своего сборника: «Пепел — книга самосожжения и смерти, но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтобы найти их в ближнем».
139, стр. «Посвящаю эту книгу Валерию Брюсову». В издательских гравированных обложках с изображением урны, венка и скорбящего Ангела. Формат: 18х11,5 см. Третий сборник стихов автора!
Библиографические источники:
1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 - отсутствует!
2. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана. Аннотированный каталог. Москва, 1989, №240.
3. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова. Библиографическое описание. Москва, 1975, №2200.
4. Тарасенков А.К. Русские поэты XX века, М., 1966, стр. 53.
5. Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. Русские поэты XX века, М., 2004, стр. 104.
В начале весны 1909 года вышла в свет 3-я книга стихов Андрея Белого - «Урна». В отличие от предыдущего стихотворного сборника с явно выраженными «некрасовскими мотивами», «Урна», - по выражению самого автора, книга философических раздумий и разочарованных страстей. Три ступени своей поэтической эволюции, обозначившиеся в трех вышедших книгах, А. Белый объясняет так:
«Озаглавливая свою первую книгу стихов "Золото в лазури", я вовсе не соединял с этой юношеской, во многом несовершенной книгой того символического смысла, который носит ее заглавие: Лазурь - символ высоких посвящений. Золотой треугольник - атрибут Хирама, строителя Соломонова Храма. Что такое лазурь и что такое золото? На это ответят розенкрейцеры. Мир, до срока постигнутый в золоте и лазури, бросает в пропасть того, кто его так постигает, минуя оккультный путь: мир сгорает, рассыпаясь Пеплом; вместе с ним сгорает и постигающий, чтобы восстать из мертвых для деятельного пути. «Пепел» - книга самосожжения и смерти: но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтоб найти их в ближнем. В «Урне» я собираю свой собственный пепел, чтобы он не заслонял света моему живому «я». Мертвое «я» заключаю в «Урну», и другое, живое «я» пробуждается во мне к истинному. Еще «Золото в лазури» далеко от меня... в будущем. Закатная лазурь запятнана прахом и дымом: и только ночная синева омывает росами прах... К утру, быть может, лазурь очистится»...
Книгу открывают четыре стихотворения, посвященные В. Я. Брюсову. В одном из них, названном «Созидатель», рисуется обобщенный портрет поэта-символиста - преобразо-вателя мира людей и мира идей:
В строфах - рифмы, в рифмах - мысли
Созидают новый свет...
Над душой твоей повисли
Новые миры, поэт.
Всё лишь символ... Кто ты? Где ты?..
Мир - Россия - Петербург -
Солнце - дальние планеты...
Кто ты? Где ты, демиург?..
В сборник «Урна» были включены и интимные лирические стихи, подводящие черту под его мучительными и неразделенными чувствами к Любови Дмитриевне. Теперь к нему, наконец, возвращался давным-давно забытый покой, но рана в душе заживала долго:
Устами жгла давно ли ты
До боли мне уста, давно ли,
Вся опрокинувшись в цветы
Желтофиолей, роз, магнолий.
И отошла... И смотрит зло
В тенях за пламенной чертою.
Омыто белое чело
Волной волос, волной златою.
Померк воздушный цвет ланит.
Сомкнулись царственные веки.
И всё твердит, и всё твердит:
А в это время мистицизм напрочь завоевывал Россию и умы наиболее просвещенных ее обитателей. Из дворянских и купеческих кругов к Белому шли авторитарные формы миросозерцания и религиозные настроения, легко переходившие в мистику. Политические взгляды этой среды подготовляли будущие выступления «кадетов» и «октябристов» с ярко выраженным национализмом и идеей великодержавности. Наконец, эта среда «устремлялась меблировать свою жизнь на западноевропейский лад и проводить свои досуги с изящной утонченностью» (Луначарский). Отсюда - культ красоты, эстетство. - Мистицизм у Белого обнаружился рано и остался навсегда. Влияние Владимира Соловьева сообщало мистицизму Белого характер эсхатологический. По временам у Белого вспыхивает раздражение против кружкового «мистериального наркоза», против «апокалипсических экстазов, если они преподаются в кабачках», и он призывает «с пути безумий к холодной ясности искусства, к гистологии науки», к «строгости теории познания». Но позитивистом Белый не стал. Крайний индивидуалист, Белый остро ощутил свое одиночество. Он пробует найти спасение в своеобразном народничестве и объявляет уже себя «пророком полей». Из общения с деревней Белый вынес сюиту стихотворений бытового «некрасовского» типа. Но полевая романтика не спасла «согбенного, бледного странника». Разочарование Белого в крестьянской России было тем острее, что он подходил к ней с отголосками барских, усадебных вкусов. Белый покидает деревню, вновь возвращаясь к привычной культуре столицы. Здесь он быстро перебрасывается от «экспериментальной эстетики» к умозрению. Он конструирует литературную теорию символизма, но символизм оказывается для Белого «не литературной школой, а новым мировоззрением, гармонически сочетающим религиозный, жизненный путь, искусство и спекулятивное мышление». «Смысл искусства - только религиозен». Отсюда новый порыв - в антропософию, но это будет чуть позднее. Белый знал Минцлову, что называется, сызмальства: встречал в доме друзей отца Танеевых. Дочь известного московского юриста, она была на двадцать лет старше и вроде бы ничем не выделялась среди остальных. Теснейшим образом судьбы Белого и Минцловой переплелись лишь в 1908 года, когда у Анны Рудольфовны неожиданно открылись медиумические способности. Помимо того, она зарекомендовала себя и как предсказатель. По общему и единодушному мнению, внешне она напоминала Е.П. Блаватскую - такая же грузная и апатичная, с магнетически притягивающим, почти что гипнотическим взглядом. Описывая ее, Белый не пожалел красок:
«Большеголовая, грузно-нелепая, точно пространством космическим, торичеллиевою своей пустотою огромных масштабов от всех отделенная,- в черном своем балахоне она на мгновение передо мною разрослась; и казалось: ком толстого тела ее - пухнет, давит, наваливается; и - выхватывает: в никуда! Я помню, бывало,- дверь настежь; и - вваливалась, бултыхаяся в черном мешке (балахоны, носимые ею, казались мешками); просовывалась между нами тяжелая головища; и дыбились желтые космы над нею; и как ни старалась причесываться, торчали, как змеи, клоки над огромнейшим лбиной, безбровым; и щурились маленькие, подслеповатые и жидко-голубые глазенки; а разорви их,- как два колеса: не глаза; и - темнели: казалось, что дна у них нет; вот, бывало, глаза разорвет: и - застынет, напоминая до ужаса каменные изваяния степных скифских баб средь сожженных степей. И казалася каменной бабой средь нас: эти «бабы»,- ей-ей, жутковаты!» Несмотря на столь нелестную характеристику, Минцлова умела привораживать к себе людей. Она объявляла себя вестницей запредельного мира, подобно Е.П. Блаватской (а в последствии и Е.И. Рерих), имела контакты с таинственными ноосферными посланцами, называемыми Учителями, и уверяла (не без успеха), что выполняет их волю. По их поручению и с их благословения Минцлова якобы должна бы-ла создать в России «Царство Духа». Одной из первых жертв гипнотических чар Минцловой в свое время стал Макс Волошин. Он познакомился с ней в Париже в 1903 году, куда Минцлова приехала на Теософский конгресс, и быстро попал под интеллектуальное и психологическое влияние новоявленной пророчицы. Вместе они даже совершили сакральное паломничество в Руанский собор. Минцлова говорила почти на всех европейских языках и, кроме того, в совершенстве владела санскритом, древнегреческим и латынью. Все свободное время она проводила в библиотеках, где знакомилась с такими древними и средневековыми текстами (в особенности герметическими, алхимическими и вообще - эзотерическими), о которых другие даже слыхом не слыхивали. Периодически Минцлова впадала в беспричинный страх, а несколько невидимых «эфирных людей», живших, как она считала, внутри нее или же вокруг ее тела, начинали наперебой говорить разными голосами. Судя по всему, она явля-лась либо информационным ретранслятором околоземной ноосферы, либо кандидатом для помещения в психлечебницу, что более вероятно… Волошин, чьи руки обладали целительными свойствами (он умел снимать боль, успокаивать припадочных и лечить от многих болезней), неоднократно приводил Минцлову в чувство и вполне отдавал себе отчет, с кем имеет дело. В одном из парижских писем он сообщал: «В Средние века она, конечно же, была бы сожжена на костре, как колдунья, и не без основанья. Она почти слепа и узнает людей только по ореолам вокруг головы, почти всегда умирает от болезни сердца, живет переводами Оскара Уайльда; нет ни одного человека, который, приблизившись к ней, остался бы вполне тем, чем он был». Не остался равнодушным и сам Макс. Полуслепой, грузной и беспокойной «женщине-вамп» поэт посвятил такие строки:
Безумья и огня венец
Над ней горел,
И пламень муки,
И ясновидящие руки,
И глаз невидящих свинец,
Лицо готической сивиллы,
И строгость щек, и тяжесть век,
Шагов ее неровный бег -
Всё было полно вещей силы.
Её несвязные слова,
Ночным мерцающие светом,
Звучали зовом и ответом.
Таинственная синева
Её отметила средь живших...
В 1909 и 1910 годах в оккультные тенета женщины-медиума попали Андрей Белый и Вячеслав Иванов. Последний - даже в большей степени. Потеряв горячо любимую жену Л. Д. Зиновьеву-Аннибал, он оставался вдовцом и, возможно, именно этим и привлекал незамужнюю Анну Минцлову. Да и по возрасту они более подходили друг другу. Хотя, быть может, создав «мистический триумвират» Белый - Иванов - Минцлова, роковая оккультистка рассчитывала, что со временем тройственный союз перерастет в тройственную семью по типу тех, которые постоянно возникали и распадались в разных комбинациях среди посетителей и завсегдатаев ивановской «Башни». А. Белому подобный исход, безусловно, не внушал ничего, кроме отвращения. Вячеслав Иванов также думал иначе, но по другой причине: его гораздо больше, чем «дама под пятьдесят», привлекала молодая падчерица Вера Шварсалон, дочь Л.Д. Зиновьевой-Аннибал от первого брака: она-то и стала второй женой «Вячеслава Великолепного». Между тем очередная размолвка произошла с Блоком. Еще в январе 1909 года, когда Белый приезжал в Петербург для чтения лекции, друзья вновь встретились в своем любимом ресторане, где и состоялось их вполне лояльное, но бескомпромиссное объяснение. В письме матери, переехавшей с мужем (отчимом Блока) на его новое место службы - в Ревель, Блок так описал свою встречу с Белым: «Третьего дня мы с ним несколько часов хорошо поговорили. Установили дружеские личные отношения и вражеские - литературные». Взаимоотношения обоих поэтов, наконец, в полной мере обрели то самое качество, которое по сей день принято обозначать одним словом «дружба-вражда». Но настоящий разрыв между Белым и Блоком произошел только спустя два месяца. Между тем судьба неумолимо подводила Борю Бугаева к сближению с Асей Тургеневой. Сестер Тургеневых - Анну (Асю), Наталью и Татьяну - он знал давно, с 1905 года, когда они еще девочками впервые приехали в Москву. После скоропостижной смерти отца, Алексея Николаевича Тургенева, мать трех сестер Софья Николаевна вторично вышла замуж за Владимира Константиновича Кампиони, служившего лесничим в Волынской губернии, и постоянно там проживала. Дочери росли под присмотром тети - М.А. Олениной-д"Альгейм, известной камерной певицы, муж которой, тоже известный музыкальный деятель Пьер (Петр Иванович) д"Альгейм (1862-1922) - обосновался в Москве, где организовал очень популярный в начале XX века «Дом песни». Покойный отец девушек А. Н. Тургенев приходился двоюродным племянником великому русскому писателю И. С. Тургеневу. В свою очередь, Софья Николаевна (урожденная Бакунина) являлась родной племянницей «отца анархии» Михаила Бакунина, хотя никогда не встречалась со своим знаменитым родственником. Таким образом, Ася Тургенева и ее сестры были двоюродными внучками сразу двух выда-ющихся деятелей отечественной истории и культуры. Все три сестры получили разностороннее образование и воспитание. Самой красивой из них считалась старшая На-талья; ее огромные глаза притягивали мужчин как омуты (глаза русалки, скажет А. Белый, - не то ангелица, не то ведьмочка; позже ему самому тоже придется испытать их чары). У нее не было недостатка в завидных ухажерах, многим она вскружила голову, но замуж вышла за журналиста Александра Михайловича Поццо (1882-1941), редактора московского журнала «Северное сияние». На Татьяне после долгого ухаживания женился Сергей Соловьев, а Асе суждено было стать спутницей жизни Андрея Белого. Отличаясь исключительной скромностью и молчаливостью, она, тем не менее, первой сделала шаг навстречу своей судьбе, предложив Белому позировать для портрета. Глаза восемнадцатилетней девушки с обвисающими пепельными волосами действительно умели заглядывать в душу. И сердце поэта дрогнуло от лучезарной улыбки. «Она мне предстала живою весною, - напишет он незадолго до смерти, - когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили. И уже поднималась уверенность в первых свиданиях наших, что эта девушка в последующем семилетии станет самой необходимой душой». Увлечение Асей росло и крепло день ото дня. Первое объяснение произошло во время поездки в последнюю декаду апреля 1909 года в Саввинский монастырь близ Звенигорода. Они отправились туда впятером вместе со старшей сестрой Аси Наташей, ее будущим музеем А. Поццо и ближайшим другом Белого Алексеем Петровским и ос-тановились в монастырской гостинице. Отдав должное церковным службам, Борис и Ася, несмотря на далеко не детский возраст, увлеклись лазаньем по деревьям. На самой вершине одного из них и состоялось их решающее объяснение. Авдрей Белый окончательно и бесповоротно решил связать с ней свою судьбу. Спустя четверть века А. Белый заново пережил давнее чувство в 3-м томе своих незавершенных мемуаров:
«Мне запомнился наш разговор - на дереве, свисающем над голубым, чистым прудом, испрысканным солнцем; запомнились и отражения: вниз головой; из зеленого облачка листьев, в мгновенных отвеинах (так!) ветра,- я видел то локоны Аси, то два ее глаза, расширенных, внятно внимающих мне; и запомнился розовый шелк ее кофточки; вдруг ветви прихлынут к лицу: ничего; под ногами - двоился, троился отточенный ствол, расщепляемый легкой рябью; запомнились спины склоненных под нами Наташи и Поццо, сидящих глубоко внизу: на зелененьком бережку. В деревне мы прожили всего несколько дней; но они отделили меня навсегда от унылого прошлого; собрались мы уехать; но подали счет; оказалось же: заплатить-то и нечем; и пришлось А. Петровскому ехать в Москву за деньгами, оставив две пары «романтиков» в залог монахам, заведующим гостиницей». По возвращении в Москву Ася была вынуждена немедленно отправиться на Волынь, чтобы навестить умиравшую бабушку Бакунину, проживавшую у своей дочери (матери Аси). Оттуда новая возлюбленная А. Белого должна была вернуться в Брюссель, дабы закончить школу гравюры. Разлуке предстояло стать испытанием их любви на прочность. Пока что основным связующим звеном становились письма. Белый написал их превеликое множество - одно длиннее другого (иногда писал всю ночь напролет), но, к сожалению, ни одно из них не сохранилось; единственно же, что доказала за эти полтора года сама Ася, - это нелюбовь к эпистолярному жанру…
А.Белый. Новое, «яркое» слово в русской литературе. В реферате на основе анализа текстов поэтических произведений А.Белого рассмотрены следующие вопросы: -вехи жизни, связанные с творческой деятельностью поэта; -тема «вечного возвращения» как центральная в творчестве поэта; -основные мотивы самых ярких сборников: «Пепел» и «Урна». Цели и задачи автора реферата: показать значение личности А.Белого как теоретика символизма; утверждение поэтом «нового, яркого слова» в русской литературе (обновление поэтического языка, формы стиха, его ритмики, словаря, красок и др.). Эпиграфами работы выбраны слова самого А.Белого «Мне вечность – родственна» и высказывание Михаила Чехова «Время в мире Белого было не тем, что у нас. Он мыслил эпохами». Андрей Белый (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева;)
Время рубежа веков – время рождения в русской культуре ярких индивидуальностей, личностей. Рубеж веков называют русским ренессансом. Это время явило блестящее созвездие ярких индивидуальностей. «В России в начале века был настоящий культурный ренессанс, - писал философ Бердяев. – Только жившие в это время знают, какой творческий подъём у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души. Россия пережила расцвет поэзии и расцвет философии, пережила напряжённые религиозные искания, мистические и оккультные настроения». Значимым явлением в русской поэзии на рубеже веков был символизм. Он не охватывал всего поэтического творчества в стране, но обозначил собой особый, характерный для всего времени этап литературной жизни. Движение символистов возникло как протест против оскудения русской поэзии, как стремление сказать в ней свежее слово, вернуть ей жизненную силу.
Лучшие произведения корифеев русского символизма (Бальмонта, Брюсова, Анненского, Сологуба, Белого) освежили и обновили поэтический язык, обогатив формы стиха, его ритмику, словарь, краски. Они как бы привили нам новое поэтическое зрение, приучили объёмнее, глубже, чувствительнее воспринимать и расценивать поэзию. Символисты - творцы-художники, высокие эрудиты, люди обширных знаний, яркой индивидуальности: у каждого из них в поэзии свой тембр голоса, своя палитра красок, свой облик. Певучий Бальмонт, многогранный с литыми строфами Брюсов, тонкий психолог, созерцатель Иннокентий Анненский и мятущийся Андрей Белый.
Андрей Белый (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева;) родился и вырос в среде московской интеллигенции, в семье знаменитого математика, профессора Московского университета Николая Васильевича Бугаева. Уже учась в университете, Белый ежедневно посещал семью Михаила Сергеевича и Ольги Михайловны Соловьевых - родителей своего друга Сергея. "Не чайный стол - заседание Флорентийской академии", - с благодарностью вспоминал Белый дом Соловьевых. Михаил Сергеевич помог Борису Бугаеву сочинить псевдоним "Андрей Белый" (белый - священный, утешительный цвет, представляющий собою гармоническое сочетание всех цветов, любимый цвет Владимира Соловьева). В 1898 году поступает на физико-математический факультет Московского университета и по его окончании учится на историко-филологическом факультете. В это время вокруг Бугаева складывается кружок московских «аргонавтов» (по стихотворению «Наш Арго»). В 1900 году Бугаев окончательно решает стать писателем. В этом году создана первая из четырех его "симфоний" - "Северная" или "Героическая". Писатель впоследствии признавался, что, называя свои первые прозаические опыты "симфониями", он и сам толком не знал, что это такое. "Симфонии" Белого больше схожи с сонатами. Слово "симфония" было для Белого своего рода символом.
Белый часто обращался к лейтмотивной технике ведения повествования. То есть выделение в произведении одной, двух и более главных тем, к которым повествователь возвращается через определенные промежутки времени. Уже во второй "симфонии" с темой "вечного возврата" борется тема жизнеутверждения. Во второй "симфонии" на первой же странице возникает образ солнца - зловещий "глаз", уставившийся на землю и проливающий на нее потоки "металлической раскаленности". Первый поэтический сборник Белого "Золото в лазури" выходит в 1904 году. В этом сборнике солнце - предмет почти что языческого поклонения: Солнцем сердце зажжено. Солнце - к вечному стремительность. Солнце - вечное окно в золотую ослепительность. "Солнце"
Стихотворение "Солнце" посвящено К. Бальмонту - автору книги "Будем как Солнце". Также в этом сборнике Белый отождествляет солнце с образом Золотого руна. В стихотворном цикле "Золотое руно" Белый преобразует древнегреческий миф в символическое иносказание жизненных целях своего поколения - поколения рубежа столетия. Нацеленность в будущее пронизывает все стихотворения раздела "Золото в лазури".
1905 – 1908 г.г. наполнены драматизмом в жизни А.Белого, связанным с его личными переживаниями – 1908 г.г…. Начинается период «исцеления» от перенесенного удара. В эти годы Белый начинает видеть Россию сквозь призму лирики Некрасова. Памяти Некрасова посвящается сборник стихотворений "Пепел" (1908). Стихотворения сборника тщательно отобраны и расположены в очень продуманном порядке. В него не вошли многие из стихотворений, написанных одновременно со стихами "Пепла", из них Белый составил следующий сборник "Урна"(1909). Идея «Пепла» точнее всего сформулирована самим Белым: «Пепел» - книга самосожжения и смерти, но сама смерть не только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтоб найти их в ближнем». Сборник выстроен по линии всё большего и большего просветления «горизонта» (недаром один из последних разделов сборника называется «Просветы»). Пространство "Пепла" - это система вписанных друг в друга кругов, сжимающихся по мере приближения к "центру". Первый "круг" самый большой - почти что безграничные, "пустые", "страшные", голодные пространства России, в которых обречен на рассеяние измученный болезнями, голодом и пьянством народ:
Туда, где смертей и болезней Лихая прошла колея... "Отчаяние" Тема хаоса - сквозная тема сборника - особенно акцентирована в этом разделе. Естественная реакция человека на встречу с хаосом - первобытное чувство священного ужаса. Это чувство выражено в образах "неизвестности", "оторопи": «Где по полю оторопь рыщет, Восстав сухоруким кустом... " "Отчаянье"
Пространство "круга" - "Деревни" - имеет более четкие контуры. Оно уже не пусто, а насыщено предметами подчеркнуто обыденными. В контексте общего замысла сборника и высунутый "красный язык" висельника, и стаи то черных, то изумрудных мух, и кровь, свищущая пеной "из-под красной рукоятки" - символы безысходной, тупиковой, совершающейся в одномерном пространстве смерти: Красною струею прыснул Красной крови ток. Ножик хряснул, ножик свистнул, В грудь, в живот и в бок. "Убийство Пространство следующего раздела "Город" еще конкретнее: Москва "пира во время чумы". Ритуальная пляска Смерти перенесена в "Городе" с открытых пространств России в замкнутый мирок квартир:
В этом мирке живут беспечные богатые люди, которые не видят ничего вокруг себя. Особое значение мотивы жертвенности и крестного страдания приобретают в разделе "Безумие"(венок из "колючей крапивы"):... Здесь хозяин гостье рад. Звякнет в пол железной злостью Там косы сухая трость, Входит гостья, щелкнет костью, Взвеет саван: гостья смерть. "Маскарад" Над простором плету, неподвижен, Из колючей крапивы венок... "В полях"
Кто зовет благоуханной клятвою, Вздохом сладко вдаль зовет идти, Чтобы в день безветренный над жатвою Жертвенною кровью изойти? "Жизнь" Это мотивы, которые возвращают надежду. Она слабо забрезжит в последнем стихотворении раздела - "Друзьям", - зато укрепится и усилится в следующем разделе "Просветы": "Пепел" является самым трагическим стихотворным сборником Андрея Белого.
Следующий его сборник -"Урна"(1909). Этот сборник посвящен Брюсову. Большинство стихотворений сборника носят элегический характер, хотя в "Урне" содержатся и глубоко личные, почти что дневниковые записи о пережитой драме: Год минул встречи роковой, Как мы, любовь лелея, млели... И ежели тебя со мной Любовь не связывает боле, Уйду, сокрытый мглой ночной, В ночное, в ледяное поле... Сложу в могиле снеговой Любви неразделенной муки... "Ссора" "Урна" - последнее, что создал Андрей Белый в драматическое четырехлетие (гг.).
В конце 1910 года А.Белый со своей женой Асей Тургеневой едут в путешествие по Северной Африке. Вернувшись из путешествия по Северной Африке, весной 1911 году в Россию Белый пишет "Путевые заметки" - самое светлое произведение из всех им написанных. В марте 1912 года он с женой уезжает в Европу, где живет до 1916 года, изредка наезжая в Россию. В сентябре 1916 Белый возвращается на родину. Россия ожидает его. С Россией Белый переживает ее самое трагическое время: Рыдай, буревая стихия, В столбах громового огня! Россия, Россия, Россия, Безумствуй, сжигая меня!.. Россия, Россия, Россия, Мессия грядущего дня! «Родине» Это написанное в августе 1917 года самое знаменитое стихотворение Белого точнее всего передаёт отношение поэта к свержению царизма. В Духов день 20 июня 1921 года он начинает писать поэму "Первое свидание" - реквием по сгоревшему в буревой стихии миру, по своей молодости, по гибнущей русской культуре.
"Первое свидание" - вершина поэзии Андрея Белого 20-х годов. Дальше начинается "путь нисхождения". "Мне всю жизнь грезились какие-то новые формы искусства, в которых художник мог бы пережить себя слиянным со всеми видами творчества... Я хотел вырваться из тусклого слова к яркому", - признавался Белый, и действительно, поиск, непокой, движение образуют самое существо его человеческой и писательской натуры. Последние годы жизни Белого не составляют исключения, скорее даже наоборот: пробуются все новые формы, жанры, стили, писатель сочетает работу над "Москвой" с путевыми заметками "Ветер с Кавказа" и "Армения", с трудами по стиховедению, философскими этюдами и культурологическими опытами, обращается к театральным инсценировкам и даже киносценарию.
Смерть писателя в 1934 году была осознана современниками как завершение целой эпохи. И совершенно очевидно, что созданные Белым поэтические произведения и проза оставила глубокий след не только в литературе, но и во всей русской культуре. Андрей Белый – это одна из самых ярких личностей начала 20 века, видный представитель и теоретик русского символизма. Это энциклопедически образованный человек. Примечательно, что принципы символизма Белый стремился утверждать как в своих художественных произведения, так и в теоретических работах: «Символизм» (1910), «Арабески» (1911), «Трагедия Творчества. Достоевский и Толстой» (1911), «Поэзия слова» (1922), «Мастерство Гоголя» (1934) и др. Мемуары Андрея Белого вошли в число основополагающих книг по истории символизма и литературы начала 20 века (три тома: «На рубеже столетий», «Начало века», «Между двух революций»). Известно, что многие русские поэты обязаны А.Белому как чуткому и мудрому учителю. Изобретательность, воздушная грация и острота, отличающие многие стихотворения А.Белого, не оставляет равнодушным читателя.
Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев) родился в семье видного ученого-математика и философа-лейбницианца Николая Васильевича Бугаева, декана физико-математического факультета Московского университета. Мать, Александра Дмитриевна, урожденная Егорова, одна из первых московских красавиц. Вырос в высококультурной атмосфере "профессорской" Москвы. Сложные отношения между родителями оказали тяжелое воздействие на формирующуюся психику ребенка, предопределив в дальнейшем ряд странностей и конфликтов Белого с окружающими (см. мемуары "На рубеже двух столетий"). В 15 лет познакомился с семьей брата В. С. Соловьева М. С. Соловьевым, его женой, художницей О. М. Соловьевой, и сыном, будущим поэтом С. М. Соловьевым. Их дом стал второй семьей для Белого, здесь сочувственно встретили его первые литературные опыты, познакомили с новейшим искусством (творчеством М. Метерлинка, Г. Ибсена, О. Уайльда, Г. Гауптмана, живописью прерафаэлитов, музыкой Э. Грига, Р. Вагнера) и философией (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, Вл. Соловьев). Окончил в 1899 лучшую в Москве частную гимназию Л. И. Поливанова, в 1903 естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. В 1904 поступил на историко-филологический факультет, однако в 1905 прекратил посещать занятия, а в 1906 подал прошение об отчислении в связи с поездкой за границу.
В 1903 окончил математический факультет Московского университета. Первый раз выступил со стихами в 1901 году, а первый сборник стихов - «Золото в лазури», Андрей выпустил в 1904 году. «Кровавые цветы» одиночества, сомнения были легко побеждены «радостями духовными», зовами «священной войны», верой в «Арго крылатого». Лирика щедро расцвечивалась «златосветными», «пурпурно-огневыми», «пьяняще-багровыми» красками.
В 1901 сдает в печать "Симфонию (2-ю, драматическую)" (1902). Тогда же М. С. Соловьев придумывает ему псевдоним "Андрей Белый". Литературный жанр "симфонии", созданный писателем [при жизни опубликованы также "Северная симфония (1-я, героическая)", 1904; "Возврат", 1905; "Кубок метелей", 1908], сразу продемонстрировал ряд существенных черт его творческого метода: тяготение к синтезу слова и музыки (система лейтмотивов, ритмизация прозы, перенесение структурных законов музыкальной формы в словесные композиции), соединение планов вечности и современности, эсхатологические настроения. В 1901-03 входит в среду сначала московских символистов, группирующихся вокруг издательств "Скорпион" (В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, Ю.К. Балтрушайтис), "Гриф" (С. Кречетов и его жена Н.И. Петровская, героиня любовного треугольника между ней, Белым и Брюсовым, отразившегося в романе последнего "Огненный ангел"), затем знакомится с организаторами петербургских религиозно-философских собраний и издателями журнала "Новый путь" Д.С. Мережковским и З.Н. Гиппиус. С января 1903 начинает переписку с А. А. Блоком (личное знакомство с 1904), с которым его связали годы драматической "дружбы-вражды". Осенью 1903 становится одним из организаторов и идейных вдохновителей жизнетворческого кружка "аргонавтов" (Эллис, С.М. Соловьев, А.С. Петровский, М.И. Сизов, В.В. Владимиров, А.П. Печковский, Э.К. Метнер и др.), исповедовавшего идеи символизма как религиозного творчества ("теургии"), равенства "текстов жизни" и "текстов искусства", любви-мистерии как пути к эсхатологическому преображению мира. "Аргонавтические" мотивы развивались в статьях Белого этого периода, напечатанных в "Мире искусства", "Новом пути", "Весах", "Золотом руне", а также в сборнике стихов "Золото в лазури" (1904). Крушение "аргонавтического" мифа в сознании Белого (1904-06) произошло под влиянием ряда факторов: смещения философских ориентиров от эсхатологии Ницше и Соловьева к неокантианству и проблемам гносеологического обоснования символизма, трагических перипетий неразделенной любви Белого к Л.Д. Блок (отразившихся в сборнике "Урна", 1909), раскола и ожесточенной журнальной полемики в символистском лагере. События революции 1905-07 были восприняты Белым поначалу в русле анархического максимализма, однако именно в этот период в его поэзию активно проникают социальные мотивы, "некрасовские" ритмы и интонации (сборник стихов "Пепел",1909).
1909-10 начало перелома в мироощущении Белого, поисков новых позитивных "путей жизни". Подводя итоги прежней творческой деятельности, Белый собирает и издает три тома критических и теоретических статей ("Символизм", 1910; "Луг зеленый", 1910; "Арабески", 1911). Попытки обретения "новой почвы", синтеза Запада и Востока ощутимы в романе "Серебряный голубь" (1910). Началом возрождения ("второй зари") стало сближение и гражданский брак с художницей А. А. Тургеневой, разделившей с ним годы странствий (1910-12, Сицилия Тунис Египет Палестина), описанные в двух томах "Путевых заметок" (1911-22). Вместе с ней Белый переживает и новый период восторженного ученичества у создателя антропософии Рудольфа Штейнера (с 1912). Высшее творческое достижение этого периода роман "Петербург" (1913; сокращенная редакция 1922), сосредоточивший в себе историософскую проблематику, связанную с подведением итогов пути России между Западом и Востоком, и оказавший огромное влияние на крупнейших романистов 20 в. (М. Пруст, Дж. Джойс и др.).
В 1914-16 живет в Дорнахе (Швейцария), участвуя в строительстве антропософского храма "Гетеанум". В августе 1916 возвращается в Россию. В 1914-15 пишет роман "Котик Летаев" первый в задуманной серии автобиографических романов (продолжен романом "Крещеный китаец", 1927). Начало Первой мировой войны воспринял как общечеловеческое бедствие, русскую революцию 1917 как возможный выход из глобальной катастрофы. Культурфилософские идеи этого времени нашли воплощение в эссеистическом цикле "На перевале" ("I. Кризис жизни", 1918; "II. Кризис мысли", 1918; "III. Кризис культуры", 1918), очерке "Революция и культура" (1917), поэме "Христос воскрес" (1918), сборнике стихов "Звезда" (1922).
В 1921-23 живет в Берлине, где переживает мучительное расставание с Р. Штейнером, разрыв с А. А. Тургеневой, и оказывается на грани душевного срыва, хотя и продолжает активную литературную деятельность. По возвращении на родину предпринимает множество безнадежных попыток найти живой контакт с советской культурой, создает романную дилогию "Москва" ("Московский чудак", "Москва под ударом", оба 1926), роман "Маски" (1932), выступает как мемуарист "Воспоминания о Блоке" (1922-23); трилогия "На рубеже двух столетий" (1930), "Начало века" (1933), "Между двух революций" (1934), пишет теоретико-литературные исследования "Ритм как диалектика и "Медный всадник" (1929) и "Мастерство Гоголя" (1934). Однако "отвержение" Белого советской культурой, длившееся при его жизни, продолжилось и в его посмертной судьбе, что сказывалось в долгой недооценке его творчества, преодоленной только в последние десятилетия.
Философ, ученый, поэт, математик, писатель и мистик уживались в нем, объединяясь в образе устремленного, проницательно-страстного человека-мыслителя. Но и поэт, и философ, и мистик, и все они, хоть и жили, укрывшись под одной черепной коробкой, все же, встречая друг друга, вступали в конфликты. Конфликты вели к катастрофам, то смешным, то трагичным, а Белый - страдал. Взрывы сознания (его выражение) в высшей степени были свойственны Белому. Когда он не взрывался, был спокоен, как все, то казалось: он притворяется. Его вежливость (я в этом уверен) была защитительной маской, помогавшей ему общаться с людьми, без того чтобы ранить или быть раненым. Жил в нем дух неприятия, дух протеста, и он отрицал, взрываясь сознанием. Это было понятным для тех, кто мог видеть: Белый жил в мире, отличном от мира людей, его окружавших, и мир обычный, принятый всеми, он отрицал. Время в мире Белого было не тем, что у нас. Он мыслил эпохами. Вот пример: он несся сознанием к средним векам, дальше - к первым векам христианства, еще дальше - к древним культурам, и перед ним раскрывались законы развития, смысл истории, метаморфозы сознания. Он уносился и дальше: за пределы культуры - в Атлантиду и, наконец, - в Лемурию, где только еще намечались различия будущих рас, и оттуда он несся обратно, всем существом своим, всем напряжением мысли переживая: от безличного к личному, от несвободы к свободе, от сознания расы к сознанию я. Еще с детства ему были свойственны такие полеты. Мир Белого вас поражал также ритмами. Да и сам он был - ритм. Все, что он делал: молчал, говорил, читал лекцию, ваял звуками стих нараспев, бегал, ходил - все чудилось вам в сложных, свойственных Белому ритмах. Все его гибкое тело жило тем, чем жил его дух. В тончайших вибрациях, в жестах рук, в положении пальцев оно отражало, меняясь, желания, мысли, гнев, радости Белого. (Между прочим, легко балансируя и без страха мог он ходить по перилам балкона на высоте многоэтажного дома.) И мыслил он ритмами. Мысль, говорил он, есть живой организм. Она как растение: ветвится и ширится. Мысли ищут друг друга, зовут, привлекают, сливаются или, враждуя, вступают в борьбу, пока побежденная, сдавшись, изменится или исчезнет из поля сознания. Созревая ритмически, мысль дает плод в свое время. Геометрическая фигура была для него формой, гармонично звучащей. Звук превращался в фигуру и образ. Красота - в чувство. Движение - в мысль. Говорил ли он об искусстве, о законах истории, о биологии, физике, химии - тотчас же он сам становился тяготением, весом, ударом, толчком или скрытой силой зерна, увяданием, ростом, цветением. В готике он возносился, в барокко - круглился, жил в формах и красках растений, цветов, взрывался в вулканах, в грозах - гремел, бушевал и сверкал (как Лир, такой же седой, безудержный, но сегодняшний, не легендарный. Лир безбородый, в неважных брючишках, в фуфайке, с неряшливым галстуком). И во всем, что с ним делалось, виделись ритмы, то строгие, мощные, гневные, то огненно-страстные, то вдруг тихие, нежные, и что-то наивное, детское чудилось в них. Когда он сидел неподвижно, молчал, стараясь себя угасить, чтобы слушать, вам начинало казаться: не танцует ли он? Он сделал открытие. Путем вычислений, исследуя стихосложение, он проникал в душу поэта и слышал, как он говорил, пульс и дыхание Пушкина, Тютчева, Фета в минуты их творчества. Он демонстрировал сложные схемы кривых, математически найденных им для ритмов стиха. Каждый стих выявлялся на схеме особо, рисуя конкретно смысл, содержание, идею стиха. Математика через ритм вела к смыслу. И часто кривая вскрывала в стихе содержание за содержанием. Белый гордился открытием и, демонстрируя новые схемы, горел, увлекался, метался по комнате, делал долгие паузы, исчезая куда-то, и снова кидался на схему, вычислял, сыпал цифрами, знаками, буквами, иксами, украдкой следя с огорчением за лицами слушавших: лица тупели, кивали и посылали ему виновато улыбки - понять было трудно. Лекции Белого вас удивляли. О чем бы он ни читал - все казалось неожиданным, новым, неслыханным. И все от того, как он читал. Как-то раз, говоря о силе притяжения Земли, он вскочил, приподнял край столика, за которым сидел, и, глядя на публику в зале, зачаровал ее ритмами слов и движений, а потом так сумел опустить приподнятый столик, что в зале все ахнули: столик казался пронизанным такой силой, тянувшей его к Центру Земли, что стало чудом: как остался он здесь, на эстраде, почему не пробил земную кору и не унесся в недра земные! И рядом со всем этим, тут же, на лекции, он так неудачно взмахнул рукой вверх, что черная шапочка (для чего-то сегодня надетая) взлетела на воздух, вызвав смех в публике, а он рассердился на публику. (Черная шапочка - хоть и странно, все же как-то понятно. Но однажды зайдя к нему, я застал его так: сидел он на стуле в углу съежившись, спрятав кисти рук в рукава, в фуфайке, конечно, и - в дамской шляпе с отделкой из серого маха. Я не мог не спросить его, что это значило, и он объяснил: Немощь, зябну, чихаю. Но все же осталось неясным: почему шляпа дамская?) Помню, на этой же лекции, вызвав рукоплескания слушавших, он (упустив из вида себя самого) стал аплодировать вместе со всеми, с улыбкой шныряя глазами в кулисах, по зале и сзади себя. С чувством юмора Белый как будто бы был не в ладах. Он не смеялся, когда смеялись другие, или смеялся один. Помню, увидев однажды карикатуру смешную в журнале на себя самого, он рассердился и стал карикатурно изображать карикатуру. Впечатление было гнетущим. Но все же беловский юмор - с сарказмом и болью - силен. Прочтите хотя бы главу, где описан вечер Свободной эстетики (Московский чудак), или встречу японца с профессором (Москва под ударом), и вы, если вообще принимаете Белого, будете, может быть, так же смеяться, как смеются любители шуток Шекспира. Белый жил в увлечениях, постоянно меняя их. То он собирал осенние листья, сортировал их часами по оттенкам цветов, то мешками возил разноцветные камушки с берега моря из Крыма в Москву, приводя своих близких в отчаяние. (Между прочим, камушки он собирал, появляясь на пляже в одном лишь носке - другая нога была голая.) То собирал обожженные спички и грудами складывал их у себя под кроватью. (Кто-то прознал, что он собирал их на случай, если в Москве не окажется топлива.) Интересен процесс его творчества. Схему романа он задумывал в общих чертах и затем наблюдал терпеливо им же вызванных к жизни героев. Они обступали его день за днем, развиваясь, ища отношений друг с другом, меняя интригу, вскрывая глубокие смыслы и, наконец, становясь символичными. Белый сам говорит, что порой произведение искусства представляет сюрприз для художника. Но такие сюрпризы были обычным явлением для Белого. Воображение художника такого масштаба, как он, обладает способностью соединять два процесса, противоположных друг другу. В нем самостоятельность образов сочетается с их подчиненностью воле художника. Белый, следя объективно за игрой этих образов, взглядом своим рождал в них свое, субъективное. Противоречие делалось кооперацией образов с автором. Он едва успевал регистрировать в памяти все, что жило, горело в его творческой мысли. Он знал: что часто вначале являлось ему как свалень событий, ряд фигур, атмосфер, мест, домов, улиц, комнат, безделушек на столиках, на этажерочках, полочках, - все вливалось само постепенно в интригу, в идею, давало им краски, становясь обертонами и полутонами и иногда поднимаясь до символа. Он как-то увидел в фантазии человечка, нескладного, странного, видом ученого (похож на профессора!). Он бежал за каретой с мелком, стараясь на черном квадрате убегавшей кареты формулку вычертить. Профессор бежал все быстрее, быстрее, быстрее! Но вдвинулась вдруг лошадиная морда громаднейшим ускореньем оглобли: бабахнула! Тело, опоры лишенное, падает: пал и профессор на камни со струйкой крови, залившей лицо. Когда Белый увидел все это, он не знал еще с точностью, что это будет московский чудак, любимый герой его, профессор Коробкин. Но бывали у Белого и страшные образы и факты, уже выходившие из сферы искусства. Ими он мучил себя и других. Много темного жило в душе его. Но Белого трудно судить, еще трудней осудить его, многоликого, жившего вечно в бунтарстве, в контрастах, в умственных трюках. Но и не осуждая, я все же скажу: чувство в нем далеко отставало от мысли. Мысль-огонь увлекала его в бездны сознания (его выражение) и подолгу держала его в отчуждении, в холодных и темных углах, тупиках, лабиринтах, где сердце молчит и где близки границы безумия. Все обостряя рассудком до искажения, он начинал ненавидеть им же созданный мысленный призрак. Любил ли он? Вероятно, любил, но, по-своему, силою мысли (не сердца). Он утверждал, и это ему заменяло любовь. Но он мог утверждать при желании: тьма есть сеет, и мог жить в этой тьме, полюбив ее мыслью, до нового трюка рассудка.
Поэтическое дарование Андрея Белого - особого рода. Взволновавшее автора как бы «пропущено» через накаленную страстью «плоть» слова. А Белый «проговаривает» мысль, переживание. На редкость свежим, неожиданным, даже парадоксальным становится образный строй. Ритмический рисунок строки или фразы, всего произведения. На этом уровне и проявляется предельность душевных порывов, самого автора прежде всего. В поэзии главные акценты доносят «малые», построчные образы, настоль они насыщены эмоциональными «словами» и неведомыми оттенками чувств.
В 1905 году Брюсов писал в статье «Священная жертва»: «Мы требуем от поэта, чтобы он неустанно приносил свои «священные жертвы» не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, - своей любовью, своей ненавистью, достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжёт его в великий костёр, не боясь, что на нём сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, даёт право на имя поэта».
Не найдётся в русской литературе рубежа веков другого поэта, который бы с большей наглядностью и полнотой исполнили завет и требования Брюсова, чем это сделал Андрей Белый. Можно полагать, что эти строки и написаны Брюсовым с оглядкой на Белого, которого он за год до того, в рецензии на первый его стихотворный сборник «Золото в лазури», назвал «былинкой в вихре собственного вдохновения».
Для Белого, с его эмоциональной восприимчивостью и детской ненавистью, слова Брюсова (особенно в ранний период творчества) имели магическое значение. Суждения Брюсова об искусстве, его проповедь индивидуализма как единственной нравственно-эстетической системы, открывающей пути к выявлению в самом себе высшей (художественной) сущности, были для Белого непререкаемо авторитетными. Белый всё прощал Брюсову, даже явное предательство.
И Брюсов заслужил такое отношение. Едва ли не первым он оценил глубину, оригинальность и незаурядность дарования Белого, причём выделил в нём те черты, которые и составили впоследствии главное в натуре Белого как художника, философа, теоретика стиха. Уже в период появления сборника «Золото в лазури» Брюсов пишет о Белом как о «новаторе стиха и поэтического стиля», а в рецензии на этот сборник прозорливо замечает: «С дерзостной беззаветностью бросается он на вековечные тайны мира и духа, на отвесные высоты, закрывавшие нам дали, прямо, как бросались до него и гибли тысячи других отважных... Девять раз из десяти попытки Белого кончаются жалким срывом, - но иногда он неожиданно торжествует, и тогда его взору открываются горизонты, до него не виденные никем».
Ликующие мироощущение скоро, однако, поколебалось под наплывом «мистических ужасов» Андрей Белый начал искать иные стимулы одухотворения жизни. Тогда-то и появился образ Родины - околдованной красавицы. С её постижением связал свою судьбу поэт.
Сопереживания стране, нарастая до болезненного потрясения, вылилось в сокровенных стихах сборника «Пепел», посвящённого Некрасову. Тема пеплом подёрнутой Русской земли, её калек, арестантов, жандармов развернулась в обилии живых примет и ёмких символов. Открылся трагический мир человека, «прорыдавшего» свою муку «в сырое, пустое раздолье» России. Деревню он видел с «жестокими, жёлтыми очами кабаков», «немым народом» «злыми поверьями». А в городе - маскарад призрачного веселья вакханалья мертвецов-двойников. Слышны стоны: «исцели наши тёмные души», а по пустым залам богатого дома бежит «красное домино» с «окровавленным кинжалом" - предвестник гибели.
Лирический герой сборника принимает в своё сердце общие страдания:
Муки человеческой души становятся смертной болью физической - от падения «на сухие стебли, узловатые, как копья» или от давления тяжёлых могильных плит. Но подстерегающая смерть всё-таки не властна погасить ни желания пробуждения, ни страстных порывов личности:
«Самосжигание» приводит к духовному перелому в лирике сборника «Урна». О нём сам поэт сказал: мёртвое «Я» заключено здесь в урну, а «живое «Я» пробуждается к истинному». На этом пути заново пережита любовная драма Андрея Белого с женой драма и разрыв с ним:
Глубоко перечувствованы невосполнимые утраты: вместо восхода солнца в юности - «скудные безогненные зори», «безгрёзное небытие». В философских раздумьях о жизни, в обращениях к художникам-современникам, друзьям изживаются горькие разочарования. Трудно, но прорастает зерно надежды: «над душой снова - предрассветный небосклон»; «вещие смущают сны».
Случай Белого в русской литературе состоит в том, что у него, именно - у Белого, была некая приватная территория, на которой были обеспечены все им произносимые слова.
Потому что бывает же, скажем, так: есть слово, например, "нежность", а для некоего человека его не существует, потому что нет у него сейчас такой территории, где бы оно обеспечивалось смыслом. А вот Белый гулял по гигантской поляне, на которой были обеспечены все его слова. Причем эта поляна была, мало сказать, не общедоступной - безлюдной.
Из чего следует то, что постоянная проблема Белого - спроецировать эту поляну хоть на что-то мало-мальски обиходное. Понятно, что здесь абсурдно рассуждать о понятии художественности, поскольку локальные интерпретации текстов Белого зависят уже от особенностей того места, куда он пытается переместить свою речь.
Ясно, что для подобного перемещения всегда требуются некоторые внешние элементы - уже этого "куда проецируется" - на некий костяк из них речь и навешивается. См., например, "Мастерство Гоголя" и "Воспоминания о Блоке".
Расхождение внутреннего говорения и места его общественного воздействия всегда требует анализа этого расхождения: по сути дела получался всегда странный диссонанс между речью Белого и тем, во что она вываливается. Основные критики здесь будут всегда заняты именно что процессом проецирования. И таких щелочек и расщеплений в книге собрано много.
То есть, "Москва и "Москва" Андрея Белого" - вот именно это и есть, отслеживание проекций. 16 статей, занимающихся анализом проекций текста Белого на так или иначе маркированные пространства. Вторая часть - публикации (С.М. Соловьев, сам Белый, В.Г. Белоус, Е. Шамшурин, В.П. Абрамов, М.Л. Спивак, "Белый и литературная Москва 20-30-х годов" в качестве предуведомления к публикации П.Зайцева, "Из дневников 1925-1933 годов" (всякие житейские истории о Белом) - здесь уже имеет место попытка оценить проекцию в самом последнем, бытовом варианте.
Обычная методика оценки проекций текстов Белого основывается на тех же вещах, которые сам Белый - мучаясь проблемами натягивания своей речи на сколь-нибудь релевантные общественные связи - выставлял в качестве то ли смыслообразующих единиц, то ли, напротив, что-то ему лично о себе объяснявших.
Как-то: теоретико-множественные, с закосом в философствования работы его отца, вполне естественно протолкнувшие Белого к разнообразным изысканиям в области стиховедения и оценки литературы как таковой с неких как бы теоретических позиций; к дальнейшему доктору Штейнеру. Конечно, эти объяснения требовались вовсе не для написания прозы, а именно что для объяснения Б.Н. Бугаеву того, о чем столь непрерывно пишет Белый. В уже упомянутых случаях с Гоголем и Блоком вместо объяснений получалось снова нечто художественное.
Этим наклонностям Белого соответствует ряд материалов книги. "Время в структуре повествования романа "Крещеный китаец" (Н.Д. Александров), "Композиция ритма и мелодии в прозе Андрея Белого" (Х. Шталь-Шветцер), "Профессор Коробкин и профессор Бугаев" (Вяч.Вс. Иванов, там даже формулы Циолковского приводятся).
Самым интересным в сборнике, конечно, является блок статей, прямо соотносящихся с названием книги. То есть, сравнение "московской модели" Белого и города Москва как такового. "1911 год: к истокам "московского текста" Андрея Белого (Д. Рицци), "Старый Арбат" Андрея Белого в связи с традицией литературных панорам Москвы" (Р. Казари). "К семиотике пространства: "московский текст" во "Второй (драматической) симфонии" Андрея Белого" (Д. Букхарт), "Улицы, переулки, кривули, дома в романе Андрея Белого "Москва"" (Н.А. Кожевникова).
Результат же всей предпринятой кампании вполне очарователен - Москва Белого начинает производить только что не более реальное впечатление, нежели реальный город. Не удивительно, собственно, она ведь порождена единоличным творческим актом: градостроительная победа Белого закономерна. Ну, у него уже был опыт личного устроения "Петербурга".
Можно сказать, что в книге все кончается хорошо. Да, собственно, и не кончается - уже на первой трети понятно, что все эти выбранные позиции и точки для анализа являются лишь неким стеснительным предлогом для того, чтобы постоять рядом с АБ. Потому что все захлестывается просто текстом Белого - обильно цитируемым всеми авторами статей. Цитаты легко стирают все эти стеснительности и неловкости. Да и то: в объяснениях Белого самого Белого не переиграть.
Не очень-то хочется заканчивать рецензию на столь романтическом вздохе. Какая уж тут романтика: мало волнуют очередные достижения по части подтверждения того факта, что душа художника типа дышит чисто как хочет в натуре. Именно что все явные - невозможные по определению - попытки оценить степень адекватности проекций Белого в чуждую им среду никоим образом не касаются устройства авторской территории, той, где обеспечены все произнесенные Белым, а не Бугаевым слова. Хотя бы: обеспечены чем? Впрочем, градостроительские наклонности Белого выдают его способ попытаться примирить свой мозг с улицами за его черепом.
Так что противопоставление (сопоставление) мозга и улиц, произведенное в сборнике, более чем интересно. Самое же смешное в книге - ее аннотация, в которой все эти рассуждения подаются как некий свод материалов, посвященных городу Москве, "Москвоведение", словом. Что не очень точно, поскольку с Белым-то все просто: его мозг был раем - что, если не рай, место, где все имеет смысл?
В годы работы над «Петербургом» Андрей Белый был захвачен идеей человеческого самовоспитания, продолжения себя в себе. Новый стимул развития был почерпнут из антропософского учения Р. Штейнера (знакомство с ним состоялось весной 1912 года). По существу же всегдашнее стремление Андрея к изживанию явных и тайных пророков просто приобрело иное обоснование. На исходе 1916 года, как бы итожа свои раздумья о русской духовной культуре, он сказал: «Национальное самосознание..., которое в нас ещё дремлет, - вот лозунг будущего». И очень многое на этом пути сделал сам, разжигая «святую тревогу» о настоящем и будущем человека, народа, мира.
В годины праздных испытаний,
В годины мёртвой суеты -
Затверденей алмазом брани
В перегоревших углях - Ты.
Восстань в сердцах, сердца исполни!
Произрастай, наш край родной,
Неопалимый блеском молний,
Неодолимой купиной.
Из моря слёз, из моря муки
Судьба твоя - вина, ясна:
Ты простираешь ввысь, как руки,
Свои святые пламена -
Туда, - в развалы грозной эры
И в визг космический стихий, -
Туда, - в светлеющие сферы,
В грома летящих иерархий.
Список литературы:
Русская поэзия ХIХ - начала ХХ в. - М., 1990.
Большая Советская Энциклопедия - М., 1970.
Брюсов В., Далекие и близкие - М., 1988.
Долгополов Л. К., Андрей Белый и его роман «Петербург» - Л., 1986.
